Остаток вечера, когда взрослые уже без упования на него пили, Клюха провел в размышлении. Его, конечно, порадовало уже то, что он угадал хитрый ход Охлобыстина. Вишь, дал он ему возможность выбрать, кем быть. Конечно, совсем неплохо стать музыкальной знаменитостью. Но, помнится, в свое время сказала ему Марина, которая свободно играла на пианино разные фуги-муги, что к этому надо готовить себя чуть ли не с пеленок. А ему-то уже двенадцатая вода отлила. Так что поздновато пальцы для музыкального вывиха приохочивать. Боксером Клюха конечно бы стал. Только вот тренера поблизости нет. В городе хорошо, там несколько секций. Он даже видел возле горсада, как в спортивном зале боксировали его ровесники, здорово у них получалось. Особенно один всех стриг. С челочкой такой. Которую поминутно сбадывал на сторону. Он и победил. О Николае Иваныче Кузнецове Клюха давно прочитал несколько книг. И хотя в них подвиги разведчика описывались по-разному, дух захватывало от восхищения, какой храбростью обладал разведчик. Не хуже Чапаева. Правда, тому больше ватагой приходилось ходить на врагов. А этот-то действовал в одиночку. И Клюха давал себе слово, что ежели разразится война, он, конечно, пойдет в разведчики. Правда, был тут один весьма огорчительный факт. Кузнецов в совершенстве владел немецким, потому и был везде воспринят как свой. А у Клюхи на иностранные языки, как сказала учительница английского, у которой он брал дополнительные уроки, все по настоянию того же Охлобыстина, аллергия. Что это такое, Клюхе доподлинно неизвестно, хотя кто-то из пацанов сказал – что-то вроде чесотки в подживотном месте. Действительно, на английский Клюха смотрит, как на врага народа. Тем более что как-то приезжавший к ним на кордон по лету самый главный агроном области Евгений Константинович Томилин среди прочего пересмеха, которым сопровождал свое пребывание за их столом, сказал об английском так: «Вывернутый это язык, как шкура ежа колючками вовнутрь». Клюхе страсть как понравилось такое сравнение. Он даже его, чтобы не забыть, в тетрадку записал. Только, дабы это изречение не попалось на глаза англичанки, не уточнил, что речь идет именно о языке. Вообще, из всех гостей, которые в разное время бывают на кордоне, чаще с районным начальством, больше всего Клюхе понравился Томилин. «Как учишься?» – помнится, задал Кольке первый секретарь райкома Мартын Селиваныч Бугураев уже набивший ему оскомину вопрос. «Да так…» – неопределенно ответил Клюха. «Тройки есть?» – в свою очередь полюбопытничал Томилин. «Да проскакивают», – опередил Кольку отец. «Ну ничего, – успокоил Евгений Константиныч, – на тройках люди вон сколько веков ездили. Да какие люди! Стихи любишь?» – чуть попридвинулся он к Клюхе. «Да так…» – опять попритупился Колька. «Любит, любит! – почти по-базарному вскричала мать. – Вот это Пушкинова наизусть учил. Прямо как по писаному шпарил. Про тучи там, что с невидимкою скачут». Клюха только губами обозначил свое ворчанье, что, мол, Александр Сергеич вовсе не Пушкинов, а Пушкин и невидимкою луна в том стихотворении. Евгений Константиныч же, похлопав его по спине, сказал: «Тот, кто на природе, как вот ты, живет, должен обязательно писать стихи. Тут все к этому располагает». Грех не признаться, что уже на второй день, вырвав из старой тетрадки лист, Клюха пошел к Гнилой протоке, уселся там на старый пень, из-под которого степенно выполз недовольный потревожеством ужак, и задумался над первой строкой. Одновременно же другой частью сознания, что ли, вспомнил летучий разговор, который произошел после фразы Томилина, и, кажется, Бугураев сказал: «Надо наломать ум на стихах, а тогда пойдет как по маслу. Я и то, когда-то баловался рифмоплетством». Однако прочесть что-либо он отказался. «Я очень скоро, – сказал, – понял, что Пушкин из меня не получится». – «А на меньшее и не метилось?» – подъехидничил Томилин. Из того же сидения у Гнилой протоки так и ничего не вышло. Тем более что вспомнился хуторской «рифмогонец», как он о себе говорит, дед Протас. Вот тот частушками так и сеет. На чего не глянет, тут же сочинит. Как-то мимо школы проходил и такое пульнул:

И смех был в том, что действительно к школе шла корова. А вдогон ей слал матюки пастух. Да и Клюха с друзьями тоже матерками свою речь явно пересаливали.

Словом, со стихами у Клюхи дело так и не пошло. Да и как оно могло пойти? Когда совсем не в пору отец послал нужник чистить. А коль имеешь дело с дерьмом, разве на ум рифмы придут?

Клюха за воспоминаниями не заметил, как веселье за столом было свернуто по той причине, что Охлобыстин, до чертиков напившись, так юмористически умостился, что у того, кто это видел впервые, вызвал бы смех. Он спал ни сидя и ни стоя. А как-то середнинно. Ноги – коленками – находились у него на табуретке, а руки локтями – на столе. В ладонях же, сцепленных между собой, покоилась голова. Иногда он взлупывал глазами. Но позы не менял, а пару раз утробно, как это делает корова перед тем, как начать жевать серку, отрыгивал, какое-то время держал в морщи лицо и вновь засыпал.

Мать обвешивала, чтобы она не брызгала светом, лампочку рушниками, Вычужанин же при спящем начальстве, видимо, поняв, что он теперь тут главный, давал распоряжения. И первое же из них вызвало ухмыль у Клюхи. Он заставил отца обложить пол вокруг Охлобыстина разным стелевом, чтобы, коль тот в итоге – грохнется со стула, не очень расшибся.

А поскольку все давно перешли на шепот, то выпроводили в отдель дядьку Гараську, сроду, хоть и заично, но говорящего глухотно громко да еще с оровым протягом.

Клюха унес магнитофон в тот закуток, в котором спал, и зажалел, что там нету электрической розетки. А то бы он – потихонечку – прослушал бы все с начала. Но и мысль, что он теперь «знатный эльфовец», как летуче обронил еще трезвый Охлобыстин, грела улыбчивым удовлетворением, с которым он вскоре и уснул.

Клюха выпутался из сна с таким трудом, словно пробуждение несло с собой самые горькие разочарования. Будто все, что с ним произошло вчера, ухнуло в безду-бездненскую и его поджидает безликая преснота однообразности, которая гнетет на кордоне в пору, когда по лесу, справляя свои корчи, безумствует пурга. Хотя ничего елозного во дворе слышно не было, и лист жести, которым – сверху – оторочен прикладок сена, тоже барабанно не лупит по слеге, его окорачивающей. А за стеной уютненько чирикает негромкая музыка.

Колька лапанул то место, где вчера поставил магнитофон, и с ужасом обнаружил, что его там не было. Он выхватился из постели, пробосолапил в горницу и увидел Охлобыстина. На этот раз он сидел прямо на полу в позе, в которой пребывают любители лесного костерка, и перед ним, бликуя глазком, ворчала музыкой «Эльфа».

– Проснулся? – не оборачиваясь, спросил Богдан Демьяныч.

– Встал, – солидно уточнил Колька.

– Значит, с нами на охоту пойдешь, – проговорил Охлобыстин.

И только тут Клюха заметил, что за окном чуть-чуть начинает развидневаться. И услышал, что двор живет звуками обстоятельной неспешности, которая свойственна охотничьему поспешанию.

– В-все г-готово! – произнес в чуть приотщеленную дверь дядька Гараська. И Колька шамором кинулся одеваться. Тут решали секунды! Ежели отец выйдет за ворота, ни в жизнь не возьмет его с собой. Примета такая охотничья есть: коли собака сзади охотника со двора выходит – не быть удаче.

– Но ведь я же не кутек! – пробовал – при такой притче – ершиться Клюха.

– Все одно, не охотник! – не отступал отец и с собою, коль он не выскакивал поперед его за ворота, не брал.

– Ты куда так спешишь? – пробовал остановить Клюху Охлобыстин, точно зная, что и в этом и в других домах лесхоза его желания будут выполнены с тщательной неукоснительностью.