Клюха несколько раз в пору, когда в чреве ее музицировала Марина, приближался к школе и слышал, что, как пчелиный улей, была она наполнена гудежом и скулением. И ему почему-то становилось страх как скучно. Словно он увидел внутренности какого-то красивого с виду животного.

Третий маршрут, по которому постоянно ходила Марина, был менее изучен Клюхой. Потому что всякий раз, направляясь туда, она выбирала новую дорогу. А кончался же тот в доме, в низах которого располагался магазин, от которого страх как несло подпорченной рыбой, хотя над ним красовалась вывеска «Молоко».

Туда Марина ходила с сумкой без лямок, оберемкой держа ее под мышкой. И этот третий маршрут был самым уловистым: Клюха часто перехватывал ее на пути домой и, делая вид, что наткнулся на нее неожиданно, разыгрывал удивление и ложный восторг. Хотя, может, восторг и был неподдельным, потому как Марина с каждой встречей выглядела все красивее и привлекательнее.

Осторожно, но все же вызнал Клюха, что в доме с магазином жила ее постоянная портниха.

У Клюхи, когда он об этом узнал, чуть не вырвалось спросить: что же она там каждый день шьет? Но, вовремя спохватившись, сказал другое: мол, восхищен ее нарядами и убранством и что красота естественная должна гармонировать с красотой, которая добыта модой. На что Марина поглядела на него недолгим и даже, кажется, любопытным взглядом.

Нынче Клюха пришел к дому Марины, если так можно выразиться, во внеурочное гремя. Дело в том, что было воскресенье. Ни в обыкновенной, ни в музыкальной школах занятий не проводилось. Знал он и что в выходной Марина не ходила и к портнихе. Потому, впутав свою фигуру в чащобку хотя и голых, но споро росших кустов, он стал наблюдать за подъездом Охлобыстиных. Первым среди множества входящих и выходящих туда-сюда незнакомцев вывернулся из него, как белесь на стреме реки, весь этакий лоснящийся Богдан Демьяныч. Держа врастопырку свои толстые пальцы и увальневато шагая без согласования с махом рук, он добрел до обочины, где его, чуть прифыркивая фиолетовым дымком, ждал автомобиль. Торжественно погрузясь в его чрево, он отбыл. И почти следом же за ним из подъезда выковыляла Капитолина Феофановна. Она постояла, поглядела то в одну, то в другую сторону, потом вскинула взор вверх, туда, где был их балкон, и качающейся походкой, как всегда ходила, по-утиному, двинулась, видимо, в магазин.

Клюху подмыло немедленно взбежатъ к ним на этаж и застать Марину одну. И он, видимо так бы и сделал, если бы сзади не услышал знакомый, вызывающий уже у него вздрог голос:

– Кого же это ты тут пасешь?

Перфишка улыбался, и во рту у него померцивала, явно недавно вставленная фикса.

– Никого я не пасу, – угрюмо ответил Клюха. И поинтересовался: – Сколько я тебе должен?

– Ого! – воскликнул Мордяк. – Да ты, оказывается, зря время не теряешь! – И вопросил: – Хавира, что ли, тут чалится?

– Не твое дело! – буркнул Клюха. – Так сколько?

– А у меня знаешь, – закуражился Перфишка, – как стаж за время войны – один к пяти идет.

– Ты мне скажи сколько? – уже озлел Клюха. – Чего тянешь?

– Ну по твоей бедности давай кусок. Только напервак скажи, где ты амазонские залежи хапнул?

Клюха молча отсчитал ему сто рублей.

– О! У нас тут ростовщик новый появился!

Этот голос не просто ожег, он током пронесся по всему его существу, потому как принадлежал Марине.

Она чуть подвирюхливалась на каблучках своих сапожек.

– Что тут, – спросила, – торг идет или прозаическая расплата за прежние грехи?

Она, как всегда, поигрывала ямочками на щеках. А Клюха чувствовал себя так, словно с него вмиг сдрючили всю одёжу, а руки привязали к спине, чтобы он ничем не мог прикрыть свой срам.

– Я смотрю, – сказала она, – разговорчивость ваша ушла в счет.

И тут, как это всегда делал, когда появлялась в клубе свежая девка, как-то по-особому, с веерным потягом верхней губы, заоскалялся Перфишка.

– Это я, – сказал, – плату с Клюхи беру за то, что он, – Перфишка кивнул на куст, – все почки с лозины пообъел.

– Во-первых, – назидательно начала Марина, – он не Клюха, а Коля, а во-вторых, это не лоза, как вы утверждаете, а акация. – И она уточнила: – Причем желтая.

– Ай! Ай! Ай! – зазловредствовал Перфишка. – За желтую надо бы взять больше.

Он высмыкнулся поперед Клюхи и дурашливо вопросил:

– Разрешите доложить?

Марина всхохотнула.

– Так вот, во-первых, о том, что он Колька, знает только старый ворчун паспорт. Погоди, погоди! Да у него же его нету. Он, так сказать, свободный художник со свидетельством о рождении. А до паспорта ему еще когтиться и скрестись.

Марина поглядела на Перфишку с интересом.

– А Клюха, – продолжил он, – это его подпольная кликуха. Когда он в семнадцатом годе бил своих, чтобы чужие боялись.

Первое желание, которое подмыло Клюху при этих словах Перфишки, – это врезать ему в его поганую харю, чтобы не позорил при девке. Но потом, поняв, что вряд ли подобный поступок одобрит Марина, поостыл, решив, что все равно сведет счеты с Мордяком.

– Мальчики! – вдруг совсем по-свойски предложила Марина. – А может, нам сходить на Волгу? Там вот-вот начнется ледоход. Как я люблю глядеть стор, как выражается мой родитель. – Она лукаво глянула на Клюху: – Кстати, это слово он позаимствовал у твоего отца.

– Ежели сказать по-итальянски, – воскликнул Перфишка. – То – суперечки нема!

– А ты пойдешь с нами? – спросила Марина Клюху. И у него закаменела подвздошность. Значит, юля глазами, они безмолвно договорились на уединенную встречу. А он при них, так сказать, пришей-пристебай. И, вертанувшись на месте, Клюха молча зашагал прочь.

У него еще никогда в жизни не было в душе такого саднения. Кажется, вместе с душой начинали болеть и зубы или что-то еще подскульное, может, какая желёзка, которая вырабатывает слезы. И они – почти ручьево – текли по его щекам.

Первым поползновением было немедленно уехать. Неважно куда. Только бы не видеть вместе Марину и Перфишку. Но удержительной мыслью была другая: кто же тогда расскажет Марине всю правду о Мордяке. Ведь если бы она знала…

Он сам не понял как, но поворотил вослед за ними. Видел, как, взявшись за руки, они сбежали не по лестнице, а по извилистой, склянками меченной тропинке и оказались у Волги как раз в тот момент, когда, разломисто ухнув, по ней, сперва медленно, как проснувшийся медведь, а потом все шустрее, словно отогревшаяся на солнце ящерица, поскользили льдины.

Марина что-то говорила Мордяку, то и дело прикладывала свою голову к его плечу, и Клюхе казалось, что сердце вот-вот вылетит из его груди.

И в этот самый момент он увидел, как собачонка, которая вырывалась из рук стоящего с ними рядом старичка, неожиданно обрела свободу и, прежде чем он сумел ее схватить, оттолкнувшись, вспрыгнула на проплывающую рядом льдину.

– Зося, назад! – завопил старичок, повторяя движение, которое позволило собачонке оказаться на льдине, а в его исполнении вызывающее только снисходительную улыбку у тех, кто это видел. Он конечно же не мог так же легко вспрыгнуть на льдину.

Клюхе не было так жалко собачонку, чтобы рисковать жизнью. Но он, угребисто подбежав к берегу, тем не менее сделал стремительный выброс тела и, одновременно бузнувшись руками и коленками, оказался на соседней льдине, рядом с которой скулежно выюливала собачонка.

– Зося! Зося! Зося! – полоумно звал старик.

И тут к его зову пристали еще два голоса:

– Коля! – кричала Марина.

– Клюха! – вторил ей Перфишка.

Изловчившись, он вспрыгнул на ту льдину, на которой находилась собачонка. А она, воспользовавшись тем, что та проплывала совсем близко, переметнулась на другую, уже дальше от берега плывущую льдину.

И Клюха последовал за нею. С той разницей, что ему пришлось прыгать намного дальше, чем ей, потому как, столкнувшись, льдины стремительно стали расходиться. Теперь от берега они находились уже метров за тридцать.