Удар получился снизу в шею. Но он вернул мужику выражение остолбенения точь-в-точь такое, которое было у него в тот момент, когда Клюха кинулся на него первоначально. Особенно впечатляли остановившиеся глаза.

Конечно, Колька понимал, что надо немедленно воспользоваться оглушенностью своего врага, выломать из его пальцев нож, который тот держал мертвой хваткой, можжануть его еще один раз кирпичом по голове и выйти из этой закоулости с видом человека, буднично совершившего подвиг.

Но щенячесть, которая теснилась где-то совсем рядом с его обреченным героизмом, и отсутствие свидетелей, которые могли бы в любой момент заступиться, не позволили избрать неестественный в его положении шаг, потому он, как говаривал отец, «взяв ноги в руки», – кинулся бежать.

И когда он, уронив их до быстрого шага, поравнялся с прибазарным туалетом, то увидел, как из него выходит Бабаян.

– Куда это ты делся, дорогой? – спросил тот.

Сбивая одышку, Клюха спросил:

– А ты где был?

– Тебя ждал.

– Нет, я имею в виду, когда я звал.

– Не слышал, – явно сбрехал Сурен. Но Клюхе не захотелось его уличать. Тем более что в закоуле послышалось бормотанье и мужик явно направлялся сюда.

Не прощаясь, Клюха ускорил шаги. И вдруг увидел Марину. В разлетающемся в разные стороны шарфике она шла ему навстречу, а сзади, явно принужденной походкой, плелся пожиловатый милиционер.

– Зря ты это делаешь, Леш, – вослед Клюхе крикнул Сурен. Марина схватила его за руки повыше локтей.

– Он тебя не зарезал? – спросила с той нетерпеливой напорностью, в которой сквозит любопытство и надежда.

– Как видишь, – небрежно отозвался Клюха, краем глаза увидев, что мужик с Копченым, не таясь и не убегая, как ни в чем не бывало, закуривали.

– Вон он! – Марина выстрельнула указательным пальцем из своего кулачишки, показав на мужика.

– Где? – подслеповато воззрился в другую сторону блюститель.

– Да вон же! – она за рукав развернула милиционера лицом туда, куда показывала. Но там уже никого не было.

– Пойдемте, напишете заявление, – зевнув, произнес блюститель и, сдвинув с костреца на живот свою полевую сумку, стал выуживать из нее мятый тетрадный листок.

– Айда отсюда! – совсем на городской манер посоветовал Клюха и чуть притолкнул ее к выходу.

За вечер, что он пробыл у Охлобыстиных, понападал снег, и на улице было одновременно мглисто-бело (в тех местах, что ловили только отсветы) и разломисто-золотисто там, куда роняли свое веерное сеево электрические плафоны. А город в тот час жил несвойственной ему пустынностью и торжеством.

А может, это все казалось Клюхе после так уютно проведенного вечера, повенчавшего такой дерганно-насыщенный эмоциями, да и страхом тоже, день.

Марина, но не та, что была на базаре, а другая, уже тут, дома, – поразила его своей красотой. С тех пор, как он ее видел последний раз, она заметно подвысилась на ногах, выярчилась не только глазами и зубами, что он замечал за ней и раньше, но и так стала выделяться своими броскими, словно обведенными по верхней кромке губами, что у него дыхание останавливалось от восторга, когда она слишком близко склонялась к нему лицом. Например, в ту пору, когда показывала фотки из альбома, составленного после их путешествия на собственной машине.

Самого Богдана Демьяныча в городе не было. Он, как сказала его супруга и мать Марины Капитолина Феофановна, вторую неделю «столитничал», то есть был в командировке в Москве. Потому потчевание Клюхи, можно сказать, было неполным: женщины не предложили вина; а ему страсть как хотелось выпить, чтобы хоть этим снять то внутреннее напряжение, что так и не отпускало грудь, хотя с момента всего происшедшего на базаре прошли многие часы.

На Дар-горе вообще, а на барахолке в частности, Марина оказалась случайно; уговорилась встретиться там с подругой, которая так и не пришла; она побродила по рядам, даже к чему-то приценилась, и тут ей под ноги упал воробьишка, которого сбил из рогатки цыганенок.

– Сволочи! – сказал оказавшийся рядом с нею мужик из пожильцов и предложил: – Вон там за оградой его отец базарует, пошли ему скажем, он этому чертенку устроит баню с перцем.

Марина до сих пор не знает, зачем она поплелась за этим мужиком. А когда они оказались в том самом укромье, он и приставил ей к горлу нож с обещанием, что если она пикнет или, как он сказал «рыднет», то развешает ее внутренности по всей барахолке.

Когда они ехали к Охлобыстиным, то уговорились ни о чем, что с ними обоими произошло, не рассказывать.

– А то меня тогда сроду никуда не выпустят, – произнесла Марина.

Если сказать, что Капитолина Феофановна обрадовалась факту его пришествия, то это будет, как шутит Перфишка, «грубо и неправда». Она довольно долго гоняла глазами прищурки, пока вроде бы признала его за того, как она выразилась «закордонца», который…

Тут она, естественно, запнулась, потому что не могла вспомнить, по какому случаю приходили они к ним с отцом. А Клюхе не хотелось намекать, что это именно они принесли в этот дом чуть ли не полцентнера дикого мяса.

Мужской выпивки, как уже сказано, не было, зато за столом главенствовали чаи. Да, да! Во множественном числе. Потому как поочередно они настаивались на мяте, душице и чёборе, так симпатично-картавенько называемым Мариной «чабрецом», трех сортов был и мед, поданный к чаям: майский, липовый и кориандровый. Если два первых Клюха пробовал, то о третьем понятия не имел. Он-то и показался ему самым сладким и ароматным.

– Ну как там ваш батюшка? – на старый манер спросила Капитолина Феофановна. Но ответа Клюхи не услышала, потому как зазвонили разом телефон и в дверь.

Марина со словами: «Может, это папа» кинулась открывать, а Капитолина Феофановна, торжественно откинувшись, прислонила ухо к трубке и произнесла:

– Вас слушают.

К телефону просили Марину, и у Клюхи ревниво сдавило сердце: кто бы это мог быть? Тем более что та, перед тем как начать разговор, отсекла дверью любопытство и его и заодно и матери.

– Кто там пришел? – на выкрике вопросила Капитолина Феофановна, когда дочь уединилась для телефонного разговора. Та немного отщелила дверь и произнесла:

– Ошиблись этажом. – А в трубку, секундой позже, пока еще трепетал небольшой нитяной просветик, крикнула: – Ты почему не пришла?

Клюха возликовал душой. Слава богу, это звонил не мальчик. Он, сам не зная почему, – мыслью уверил себя, что такая девушка, как Марина, не может остаться бесхозной, тем более в таком большом городе, как Сталинград, но в душе лелеял надежду, что сама она еще не сделала выбора. И вот нынче, когда он спас ей если не жизнь, то честь-то уж наверняка, она конечно же остановит его на нем. Хотя грех таким образом принимать к себе расположение.

После чая, просмотра альбома с фотографиями и всего, что из раннего детства Марины понавоспоминала Капитолина Феофановна, они переместились в зал, где стояла невиданная по тем временам штука – телевизор.

Пел Мулерман.

– Я так его обожаю! – воскликнула Марина, и у Клюхи спирально повернулось в груди сердце. Даже, кажется, стучать стало в одну – на вылет слева – сторону.

– А у нас есть дед, – не совсем впопадно начал Клюха, – который, коль что-либо забудет, говорит, что у него выцвела память.

– О! – воскликнула Капитолина Феофановна. – Он у вас выражается как поэт.

– А он поэт и есть, – сказал Клюха. – Только корявый такой, в общем народный.

Капитолина Феофановна перебила улыбку ухмылью превосходства: деревенские обороты речи Клюхи резали ей ухо.

– И он пишет стихи? – полюбопытствовала она каким-то отжатым от себя, что ли, голосом.

– Нет, частушки он сочиняет.

– А папа говорит, – встряла Марина, – что это народное творчество.

– Так оно и есть, – с тональностью, присущей его учителю Павлу Лактионовичу, начал Клюха. – Но ведь кто-то, скажем, делает зачин. Как в хоре. А потом другие доводят частушку до совершенства. И – ежели ей повезет – она и станет затем народной. То есть всеми певаемой.