У Клюхи упала душа. Вот он и конец! Причем бесславный, даже в чем-то мерзкий. Заявятся они на кордон; там и станет им ясно, что Клюха не на гостевание уехал, а дал тягу из дома, и Марина тут же причислит его к компании Петьки Параши и Копченого, разыгравшей с ней тот самый спектакль со спасением, который был заранее отрепетирован и продуман.

И Клюха, как муравей, кинутый в огонь, перед тем как быть слизнутым пламенем, обнаружил в себе такую шустрость движений, на этот раз мысленных, что сам удивился скоростью просчитанных вариантов.

– Вы в район наш собрались, – уточнил он, – или именно на кордон?

– Да! – похлопал его по плечу Охлобыстин. – В Алифашкины владения.

– Ничего не получится, – сказал Клюха.

– Почему? – удивленно воззрился на него Богдан Демьяныч (женщины хлопотали где-то в глубине квартиры).

Клюха изобразил угнутую понурость и с фальшивой сдавленностью произнес:

– Дядя у нас умер. Мамин брат. Федор Степаныч Гуманков.

И, поскольку пауза могла оказаться бритвенно-острой, притупил ее еще одной подробностью:

– В Донбассе он живет. Точно только не знаю, то ли в Горловке, то ли в Макеевке.

– Значит, твои, – уточнил Охлобыстин, – на похороны уехали?

– Да.

– Богдан! – подала голос Капитолина Феофановна, услышав о чем речь. – Позвони им туда, вырази соболезнование.

– Ничего не получится, – на первоначальной заученности проговорил Клюха, не дав возможность и этой неожиданности повергнуть душу в окончательное смущение. – Они уже уехали.

– Тогда, – торжественно объявил Охлобыстин, – как говорят в авиации: «Отставить вылет!». Марина, – крикнул он дочери, – скажи Коле, пусть едет в гараж.

– Я тоже очень сожалею, – на мнучести, при которой, можно сказать, переливались все ее моклачки, произнесла она и выскользнула за дверь.

А потом было потчевание. Только не чаевное, как в тот раз.

– Богдан Демьяныч, – сказала Капитолина Феофановна, – без мяса и дня жить не может. Говорит, что это за мужик, что на свеколке да морковке существование свое длит.

С этими-то словами она и поставила на стол громадную дюралевую гусятницу, из которой так пахнуло вкуснятиной, что у Клюхи закружилась голова.

А через минуту Колька ощутил, что – не проглотнуть – кусок встал посерёд его горла. И он, боясь что-то сказать такое, что – по степени стыдности – будет гаже любого вранья, выхватился из-за стола.

– Что это с тобой? – поспешила за ним Марина.

– Ни-ничего, – через заичку, произнес он, заметив, однако, что другого переполоха за столом не произошло. Охлобыстин хвалил жену, что это она так бесподобно умеет готовить жаркое. А вымели из-за стола Клюху тоже слова Богдана Демьяныча, когда он, кивнув на гусятницу, сказал: «Это мы уже того слепого лося доедаем».

Чуть означив на лбу паутинную морщинку, Марина, всего с минуту поразмыслив, неожиданно предложила Клюхе, когда они совсем было распрощались, сходить в гости, как она выразилась, к «человеку без возраста».

– Чего же, это памятник, что ли? – спросил Клюха.

Она не обратила внимания на плоскостную простинку, что чуть облукавила лицо Клюхи, а, видимо, заканчивая внутреннее борение: «Вести-не вести?», остановилась на том, что ежели и встретит недоуменные глаза того, к кому шла, то объяснит просто: человек из леса, что с него взять. Потому на вопрос Клюхи ответила с безулыбочной загадочностью:

– Увидишь.

«Памятник», как окрестил про себя того, к кому они стремили свою охоту, жил неблизко от центра города, потому Клюха с Мариной довольно долго ехали на трамвае, что отважно откогтил гору, а, одолев ее, еще дольше катился с горы.

Дом, возле которого они очутились, являл собой особую стать сиротства. Он – громадный – один стоял в окружении мелких с расхристанными заборами домишек. Кое-где же выпадышами улицы зияли провалы, которые говорили, что тут совсем недавно было жилище, приказавшее долго жить.

Большой же дом громоздился бодряком и дальновидцем, потому как высотно бликовал окнами верхних этажей.

– Тут будет город-сад! – съязвил Клюха, указав на выверты валяющихся там и сям вокруг дома деревьев, и добавил: – Не понимаю, кому мешали вот эти яблони и вишни?

Марина ничего не ответила. И ежели бы он повнимательнее последил за ее выражением лица, то понял бы, что его давно посетило нетерпеливое раскаянье. Она казнила себя, что взяла с собой Клюху. Чего-то из того, что ждала Марина от посещения этой квартиры, случится не так. И вовсе не от застенчивости хозяина. А от пристрастности, что ли, свидетеля, который будет смотреть только обвинительными глазами. Ведь она давно уверилась, что Клюха ее зверовато-тайно любит своей неуклюжей, почти не расточающей нежность любовью.

Ей же, ежели честно, хотелось показать широту своих знакомств, подчеркнуть этакую укротимость всех и каждого, и уже этим вызвать ревнивое уважение человека с более утонченной натурой.

Их опахнули саблевидные глаза. Которые, однако, не выразили ожидаемого недоумения. Памятник вскинул вверх руку, сделал щепоткой трехперстье, словно собирался или перекрестить Марину, или посыпать солью кипящее буйство ее волос, и откровенно, с полнейшим разором «р», закартавил:

Он бросил к ее стопам лист, с которого читал, и действительно преклонил до самых колен свою выярченную восковой плешью голову.

– Юрий Адамыч! – взмолилась Марина. – Не ставьте меня в неловкое положение. Ведь я знаю, что недостойна таких восторгов.

– Вы посмотрите на нее! – воскликнул Памятник, призывая Клюху в свидетели. – Перед такой красотой меркнет любое мужское благоразумие. Ведь вы, молодой человек, тоже влюблены в нее, да?

Напорность его говора загоняла в угол, казалось, от нее нечем дышать, и единственное, чем мог ответить на его вопрос Клюха – это вымученно, даже, скорее, болезненно улыбнуться.

– Но не подумайте, что я вам соперник, – продолжил Юрий Адамыч, – такой кваземодистый старик! Я просто явный вздыхатель, и не больше того. А ей нужен такой молодец, как вы. Кстати, мой друг Миша Луканин, знаете такого поэта? Так вот он зовет меня «мастером начального периода».

Клюха особо не воспринимал его лепетню. Он действительно, с позиции постоянно бдеющей ревности, пытался приглядеться к нему: пожиловат, малость присутулен фигурой и пригорблен носом; а вот глаза разрезно-распахнутые, где по черни плывет загадочная жуковатость зрачка.

– Марина не говорила, – осведомился Памятник, – что в массах я – Чекомасов? – и протянул свою мятую безвольем руку.

Клюха же не кинул его фамилию на клавиши своей памяти, чтобы уяснить, слыхал ли он ее раньше или нет, а продолжал размышлять о его глазах. Наверно, они могли понравиться Марине. Особенно тот магнетизм, который тлел в глубине их, когда он дурашливо кривлялся, старательно выкартавливая каждое слово.

– А сейчас я вас угощу чаем, – пообещал Чекомасов и вдруг вопросил: – А может, что-нибудь погорячее?

– Да не беспокойтесь! – взмолилась Марина. – Вы лучше почитайте стихи.

– Нет! – возразительно – этак поперечно – рубанул он ладонью. – По глазам вижу, молодой человек не против моего предложения.

И тут же на столе появилась чекушка, на дне которой, не больше, как на полтора пальца, зыбилась жидкость.

– А можно и мне тоже отказаться? – тихо произнес Клюха. – Я чай больше люблю.

– О! – восторженно воскликнул Чекомасов. – Марина, запомни этот час. Смотри, как это звучит: «Я вам водки налью!». А он: «Я чай больше люблю!»

А Клюха все продолжал следить за Мариной. По всему было видно, что она тут не первый раз, потому как запросто отыскала чашки, по краю выгрязненные какой-то никотинной коричневостью. И вообще вела себя с той простотой, с которой ведет хозяйка в собственном доме.