Он – в потемках – даже протянул руку, чтобы убедиться, что не ошибся. Но пальцы ни на что не натолкнулись, а Мальвина, безошибочно ориентируясь, распахнула дверь, что вела в хату, и, подманив его со словами: «Иди скорей, а то дом выстудим», первой шагнула внутрь комнаты.

Клюха, заронив в душу развязинку, как искорку в сухотные дранки, попытался воспламенить в себе юношеское ухарство, которое так к лицу было тому же Перфишке и совершенно не шло пацанам помоложе; но был обрезан в своих поползновениях холодным взором ледниковых глаз Сабины Эрастовны.

– Здрасть, – промямлил он, сникнув.

Та преклонила голову, но ничего не ответила, и Клюха заметил, что она сидит за вязаньем и, видимо, как раз считает петли.

– Ну и завернуло! – по инерции проговорил он, имея в виду воскаленный до трескучести мороз. А Накось-Выкусь продолжала молча леденить его решимость.

И тут на выручку Клюхе пришла Мальвина.

– Мы немного позанимаемся, – сказала она.

И на это Сабина Эрастовна не ответила, хотя теперь, видел Клюха, что она ничего не считала, просто посверкивала спицами почти точно так же, как это делает велосипедное колесо.

– Раздевайся, – предложила Мальвина, взяла из его рук шапку и положила ее на стоявший в углу самовар.

Он содрал с себя пальто с такой неуклюжестью, словно оно пристыло к телу. Немного подумав, высмыкнул ноги и из чесанок. И только тут вспомнил, что один карпеток у него худой и пальцы, по словам – своей уже тетки, «гуляют, как пьяный и драный». Потому первое, что сделал Клюха, это вобрал внутрь карпеток пальцы и по-балериньи проследовал туда, куда указала ему Мутко.

Усадив его с какими-то бумажками и брошюрками действительно в уголок, Мальвина спросила тетку:

– Либакова не заходила?

У Клюхи свилась в стружку душа. Ведь это же фамилия его учительницы Зои Прокоповны. Вот не хватало, чтобы она его тут увидела.

– А может, я пойду? – неуверенно произнес он, еще не освободив рук от бездумного шелестения тем, что она ему дала.

– Сиди уж! – выронила из себя Сабина Эрастовна и со злорадным усмехом добавила: – Только книжку кверху ногами не читай.

Клюха опустил глаза. Устав действительно в его руках был вверх тормашками.

Мальвина же тем временем, чуть приулыбив губы, лапала ладонями, видимо, очень горячую печь, отникая ими раньше, чем они могли взять тепло.

– Комсомолец обязан… – взнуздал себя полушепотом Клюха. И Сабина Эрастовна, как грязной стопой на только что вымытый пол, заступила в лоно их дешевого вымысла:

– Идите вон в горницу, – сказала, – там иконы нету. А тут Бога не гневите.

И Клюха заметил, что в переднем углу у них находится вислое распятье Иисуса Христа.

Он так же – по-балериньи – ринулся вослед за Мальвиной, когда Накось-Выкусь крикнула им вслед, видимо, обращаясь к племяннице:

– Ты ему там носки зашей, а то так калекой и останется.

Клюха никогда не думал, что стыд так может помидорить его лицо. А что оно покраснело, он увидел в зеркало, что, обрамленное деревянным вычуром, висело на противоположной стене.

И сейчас Клюха почувствовал себя бильярдным шаром, который капризный виртуозник Перфишка, – а именно он играл лучше всех, – загнал в лузу, откуда назад скользкобезгиблых путей уже нету.

– Ну давай, – просто подторопила Мальвина, – зашью.

– Только не говори, – опять, видимо, на своей жесткой ух-мыли, произнесла Сабина Эрастовна, – что тебе носок лось изжевал.

Нылость трехструйно ударила в душу. Во-первых, Накось-Выкусь, оказывается, знает, что он не хуторской, а кордонец; во-вторых, стало обидно за мать, что она сроду не следит за тем, пуговица ли у тебя отлетела, карпеток ли прохудился; потому кожушок, который он носит дома, держит запашку на тяголинках; а третье, и самое главное, защемило в груди от напоминания о Бельмаке.

Мальвина сама сдрючила с него карпеток, кинула ему под ноги облезлый воротник от старого пальто, и принялась, вздев в носок ложку, штопать.

– Комсомолец обязан… – вновь забубнил Клюха.

– Да брось! – махнула рукой Мальвина. – Все равно она нас «срисовала».

Изредка бросая взгляд на Мальвину, Клюха видел, как она акцентированно смотрела на себя в зеркало, и у него создавалось впечатление, что это ее возбуждало, потому как румянец, пробивающийся сквозь искусственную мазилку, то и дело высвечивал состояние, которым она жила на данный момент. Когда же он еще раз попытался начать читать Устав, Мальвина торжественно, словно это была награда, преподнесла ему карпеток и простецки посоветовала:

– Ну хватит выхрениваться!

И деловито, как будто в соседней комнате не было Сабины Эрастовны, начала его телешить.

Когда он остался в одних подштанниках, Мальвина подвела его к койке, что была отгорожена цветастой занавеской, и скорохвато поснимала с себя все, что подразумевало одетость. И, перед тем, как лечь рядом с ним, отвернувшись, сделала какое-то тайнодвижение. Рассматривая что-то, она буркнула: «Как все не вовремя!», и начала одеваться.

Клюха затравленно сидел в углу постели.

Он все еще переживал сам процесс его телешения. Потому как руки у Мальвины были не только сверхчувствительные, но и поразительно ласковые. Они демонстрировали такую гибкость, что порою Кольке казалось, что в них вовсе нету костей. И он, в порыве неизвестно откуда явившегося красноречия, чуть не воскликнул: «Я никогда не забуду твои руки!»

Был ли Колька готов к чему-то другому, что должно произойти в следующий момент и не случилось по ему непонятной причине, он не знал. Ему нравилась вот эта, доводящая душу до замирания, власть над собой, когда не хочется сопротивляться и строптивиться, но вместе с тем чувствовать, что не сдаешься на милость пошлой похоти с неотъемлемой от тела пакостностью. Он еще не знал, на что способен изощреннейший эгоизм, когда он выйдет из решительного обуздания, и потому млело переживал процесс обратный тому, что должен был совершиться с обреченной неотвратимостью.

– А теперь – уходи! – сказала она, заметив, что он оделся.

Наверно, Клюха напитался тем незнакомым запахом, что царил в сенцах у Накось-Выкусь, потому как Витяка Внук, к кому он завернул, чтобы не плестись к тетке, спросил:

– Тебя чего, в одеколоне, что ли, купали?

Отбуркнувшись на этот его вопрос, Клюха поинтересовался:

– А завтра лекции не будет?

– Ишь, чего захотел! – завеселел Внук. – Думаешь, каждый день у тебя немая будет гузыки с ширинки скусывать?

У Клюхи – в два надлома – отвалилась челюсть. Однако он не стал давить наивняка, вопрошая: «Откуда ты знаешь?», а сделал вид, что ничего этого не слышал.

– Или ты, – продолжал подначивать Витяка, – собираешься поучиться у лектора, как слово «революция» нараспев произносить?

И вдруг Клюха сказал то, чего Внук от него не ожидал.

– Я бы устрял с ними, чтобы до города доехать. Ведь это их автобус там стоял?

– А чего это тебя в губернию-то потянуло? – на манер деда Протаса поинтересовался Внук.

Клюха – впрямую – не хотел говорить, что собрался убежать из дома, а намек сделал:

– Дядьку на шахте проведать надо.

Внук приморщил нос точно так, как это делал, когда, вызванный на уроке к доске, решительно не знал, что от него требует учитель, но сказал с солидностью пожившего умудренца:

– Но ведь в Сталинграде, насколько мы учили, подземного промысла не ведется.

У Клюхи нетерпеливой морщью свело щеку.

– Да шахта вовсе не там, а в Макеевке… – он сделал небольшую спотычку и добавил: – Или в Горловке. Из Сталинграда поезда туда ходят.

– Ты не смеши квашню, а то за порог уйдет! – опять – по-взрослому – остановил его Внук. – Во-первых, из школы кто тебя отпускал?

Он выдержал паузу, которую Клюха чуть подпортил длинным – многоступенчатым – вздохом.

– А во-вторых, о своих-то ты подумал? Ведь они все копыта пообломают, тебя ища.

Клюха снова, правда, на этот раз односложно, вздохнул.