– Вот это истинный писатель, – подытожил свой рассказ Гонопольский. – А мы только делаем вид, что рука свербит. А как ее к чему приложишь, так и получается: если блин, то комом, ежели клин – то колом.

Но главное, чем окончательно покорил Гонопольский Клюху, это то, что он не только хорошо знает, но и состоит в дружбе с Евгением Константинычем Томилиным.

– Колоссальный человек! – сказал он о нем. – Умница и не задавун.

Но одно страсть как расстроило Клюху. Оказалось, Гонопольский жил не в Сталинграде, а в каком-то районе.

– Районствую, – сказал он о себе. – И ничего. Только, правда, живешь там, как в аквариуме, каждый твой шаг всем виден. Особенно, если он не очень твердой стопой сделан.

И еще одно запомнилось Клюхе. В ту пору, когда он пел Гонопольскому частушки, Марина откровенно скучала. Даже стала чуть приламывать губки, чтобы скорчить брезгливую мину. Тут-то ее и ущучил Юрий Адамыч. Они ушли в другую комнату и включили музыку.

А когда они шли домой, Марина сказала:

– Смотрю, ты без ума от этого алкоголика.

И в душе Клюхи проснувшимся в берлоге медведем зашевелилась враждебность. Правда, он тут же ее обуздал. Даже пошутил: мол, сам такой: две рюмки, да еще с полтиной, пропустил.

Но вскоре нежность, которая постоянно в подгрудье жила у него, размыла это жесткое чувство, и расстались в тот день они самым теплым образом.

За это же время, как они были у Чекомасова, произошло два если не знаменательных, то весьма заметных события. Во-первых, Елизар Мордяк, вкупе со своей «змеюшной» супружницей Серафимой-Машей-Дашей-Флеониллой, выпер его из дома:

– Погостевал, – сказал. – Пора и хозявам пожить дать.

– Ты уж не обижайся, – подтвердила слова мужа супруга, – но мы еще молодые и иногда хочется побыть одним.

Словом, вылетел Клюха, как пробка, и все тут.

Второе событие, ежели его рассмотреть с более пристальной внимательностью, казалось посерьезнее первого. Заметил Клюха, что Перфишка свел дружбу и с Копченым, и с Петькой Парашей. И не просто так – схлестнулись-спились, – а, похоже, стали вместе приворовывать. И однажды, вроде ненароком, Перфишка сказал:

– Ты очко-то свое приготовь. Петька все равно резьбу в нем собьет. – И, через паузу, возмутился: – Нашел за кого голову класть! На хрен тебе была та баба нужна?

Клюха объяснять не стал: а одно уяснил: надо из того района потихоньку ускребаться. Тем более что и жить-то там уже негде.

Клюха не помнил, где и когда прочитал строчку: «Этот день наступил, ощетинившись инеем», но именно она преследовала его все утро, пока деревья, карнизы домов, провода, да и просто, казалось, пространство роняют белую хрупкую бахрому инея, хотя с крыши небольшого строеница съехал, распавшись по земле, целый снежный сугроб. И поймав вприщур встрепетавших ресниц солнечный блик, отраженный от утренней ковки ледка, Клюха шорох шагов прохожих воспринял как пошуркивание метели, а ломкий звук электросварки как потрескивание дров в твориле печки; и только не мог он ощутить лицом тепла, которое бы струилось пусть от обузданного, но все же огня.

Он подраспахнул ресницы. Вернее, это сделать ему помог неожиданно сорвавшийся ветер, который пахнул так, что иней полетел вниз как новогодний серпантин, блескотя и переливаясь на все цвета радуги.

– Ну вот, – раздалось у него за спиной, – и метель доструивает свои последние струйки.

Мужичок, который это произнес, нес на плече угластый, неудобный в обхвате чемодан.

– Молодой человек, – обратился он к Клюхе, – не в службу, а в дружбу, пособи мне снять эту бандуру.

А когда чемодан оказался у его ног, неожиданно предложил:

– Может, поможешь мне, за мзду, конечно, доволочь вот этого архаровца, – кивнул он на чемодан, – до Совбольницы? Трамваи, говорят, до обеда ходить не будут.

Клюха – глазами – поискал то, что можно пропустить под ручку чемодана, и когда нашел палку, то все это проделал со сноровистой поспешностью, боясь, что мужичок передумает и от него уплывет первый в жизни заработок.

Когда они проходили мимо высокого, по верху отороченного колючей проволокой забора, мужичок сказал:

– Главный нашест.

– Какой? – не понял Клюха.

– Красный двор.

– Я неправильно поставил вопрос, – прояснил Клюха. – Чей это нашест?

– Тех, кто выше закона порхнули.

И хотя Клюха решительно не понял, о чем идет речь, больше переспрашивать не стал. Но мужичок неожиданно побаловал себя воспоминанием, которое прояснило все:

– Вон в той угловой камере я сидел. Веришь, не знаю откуда, но моя Марфутка пронюхала, что я именно там, и стала на тот бугор всякий раз взлезать, когда я в окне замаячусь.

Он на какое-то время бросил свой взор в ноги, словно боялся обо что-то споткнуться, и заключил:

– И так все три года.

– А за что вас сажали? – осторожно полюбопытничал Клюха.

– Этот вопрос растяжимый. Ты, кстати, куда-нибудь торопишься?

– Да нет.

– Тогда я тебе дома все обскажу, как было.

Они спустились в буерак, который, собственно, можно было и обойти, и очень пожалели, что не сделали этого, оказавшись на его дне. Склон, на который им предстояло взобраться, состоял из сплошной наледи.

– Правду говорят, что умный гору обойдет, – сказал мужичок и неожиданно представился: – Ежков Климентий Федосеич.

Клюха в ответ буркнул что-то не очень впопадное. Но спутник его не переспросил.

– Так что будем делать? – обратился он, казалось, не к Клюхе, а к буераку, в который они так опрометчиво спустились.

– Ждите весны, – неожиданно раздалось сверху, – ужо подтает.

У края оврага стоял толстый, со слоистым животом, мужик.

– Михеич! – тонкоголосо крикнул Ежков. – Кинь нам какую-нибудь веревку.

– Кинь! – передразнил тот. – А где ее взять? Погоди, – он поозирался, – вон жердь лежит…

Словом, кое-как, где с молитовкой, где с матерком, но вылезли они из того самого яра, и вскоре оказались в каморке Ежкова.

– Вот мои хоромы! – произнес он, раздеваясь. – Не очень шикарные, но вполне удобные. Михеич! – обратился он к тому мужику, что их вызволял из яра. – Потряси мошной, я вот человеку задолжал. – И, прежде, чем Клюха произнес какие-то протестующие слова, – а таковые на язык наметывались, – всучил ему несколько мятых-перемятых рублевок.

– А я к тебе, Клишка, – обратился Михеич к Ежкову, – по делу.

– Знаю! – задорно ответил Климентий Федосеич. – Без дела ко мне только черти во сне приходят.

Они, приталкивая друг друга, вышли за дверь, а Клюха огляделся.

Каморка имела одно окошко, которое выходило во двор, где грудились, видимо, отслужившие свой срок машины с мятыми кабинами, какие-то котлы с битыми краями и прочий другой металлический и иной хлам. Особняком в углу двора штабелились свежеструганные, аккуратно сложенные доски. И среди этого множества равнодушно расхаживал пес с тусклыми глазами и понурым хвостом. В самой же комнатке было чисто, опрятно. Даже кое-где, видимо, шика ради, были приклеены фотографии голосисих девах, явно вырезанные из запретных заграничных журналов. И это все так не шло к образу самого хозяина каморки. Клюхе, к примеру, казалось, что Ежов безнадежно старый мужичишка, из тех блондинчиков, седина которых не сечет до самой могилы.

Тем временем Климентий Федосеич возвратился в дом, но без Михеича.

– Как они мне все надоели! – вскричал он.

Клюха не стал уточнять, кто именно, надеясь, что Ежков тут же разобъяснит. Но он ничего не объяснил. Только переспросил:

– Я чего-то запамятовал, как тебя зовут?

– Колька, – хмуровато ответил Клюха.

И тот вдруг шаловато, но довольно мелодично запел:

И во все время, что он проводил в разных расспросах или рассказах, Климентий Федосеич не давал покоя своим рукам. Что-то они постоянно делали, к чему-то себя ладили, не позволяя, однако, праздных жестов.