И вот еще что удивительно. До того, как возглавить «Большевик», как он пошутил еще на собрании, где его выбирали, «хозяйство для беспартийных дерзаний», Мирон Назарыч понятия не имел как что растет и что откуда происходит.

– Но у меня, – похлопал он по книге, что лежала перед ним, – есть учебное пособие.

– Покажь нам его! – крикнул кто-то.

Он воздел руку с книжкой. И все дружно загоготали. Это была «Поднятая целина» Шолохова.

– Одного тебе не хватает, – выхватился среди прочих тот же голос.

– Чего же? – простовато спросил Толкованов.

– Нагана! – догадливо выкрикнули сразу из нескольких мест.

– Зато у меня кулаки дальнобойного действия!

Теперь уже общий смех поломал зал. Потому как новый председатель был мелконького росточка и с такими миниатюрными кулачками, что, кажется, окажись рядом добрая курица, она склюет их заместо зернинок.

– Ну как вы, наверно, поняли, – сказал в «предтронной» речи Мирон Назарыч, – я не кот в мешке, о котором не знаешь, какой он масти и как царапается, и не голый, что идет по базару и думает, что никто не видит. Я перед вами телешусь и карябаюсь потому, что партии так надо, а я – коммунист и мне деваться некуда.

Биография у Толкованова действительно, прямо скажем, ни с какой стороны не тянула на председательство. После школы, которую он не закончил, Мирон Назарыч пошел воевать.

– Вернее, пополз, – уточнил он. – Поелику шел я только до вагона, в котором везли на фронт. А все остальное время ползал. Потому у меня ниже пупка мозоль значительного размера вскочил.

– Ну про большину не молвь, нас есть кому проверить, – поняв его шутку как вызов к дальнейшей несерьезности, крикнул кто-то.

– Ты насчет партии-то полекше, – предупредил «сват» – представитель райкома.

– Так ежели я скажу мирянам, – кивнул он в зал, – что спал и видел себя председателем, у них половина баб от хохота загнут.

О своем, как выражались в казенной прессе, трудовом пути он сказал так:

– Потом я работал в организации, о которой говорят: «Ты нам «дас», а мы на тебя «ав-ав».

– А чего она производит?

– Это, как установили американцы, самая секретная организация в мире. Все знают, что она есть, но никто не знает, чем занимается.

После ДОСААФ, где Толкованов готовил стрелков, его забрали в школу военруком.

– Не получилось у меня с воспитанием, – признался он. – И все потому, что многие девки команду «ложись» неправильно понимают.

В руководство же промкомбината он уже был выжат извечным «надо!».

– Вызвали меня в райком, – рассказал о том, как его сделали начальником, – и говорят: «Знаешь, кто такой пустовал». Я им отвечаю: «Конечно! Этот тот, который валит, валит и все впустую». – «Чего валит?» – уточняют. «Ну вину, например».

Представитель же райкома аж ногами сучить зачал.

– Товарищ Толкованов! – шепчет. – Чего ты городишь?

Отбрыкнувшись от него ногой, Мирон Назарыч продолжил:

– А через пять минут я уже знал, как валенки валяют, платья шьют и буст… ну те самые «бухгалтеры», что лифчиками зовутся, кроят. Потому я «во фрунт» вытянулся и говорю: «Есть возглавить промкомбинат!»

И тут кто-то выкрикнул:

– Ну чего тянуть! Какую-нибудь паршивь нам партия не подсунет.

И за него проголосовали. Единогласно.

– Ты голову с меня снял, – сказал ему после собрания представитель райкома, только теперь обретший лик и голосовой дар речи. А оказался им опрятненький, как-то по-особому выструненный, как зубная щетка, старикашка, с ежиком не на темени, а на затылке.

– Так иначе бы меня не избрали, – простовато произнес Толкованов и, порывшись пальцами в своей бороденке, безошибочно высмыкнул из нее седеющий волос.

Ежели бы представитель райкома услышал то, что говорил своим «мирянам», как неожиданно «окрестил» колхозников новый председатель, уже на второй день, он свои уши на нет смылил бы в банно-прачечном комбинате, которым руководил.

– Тот, кто идет в начальство самовывозом – это дурак полный, то есть безо всяких ограничений. А тот, кто выпихом туда определяется, – этот полудурок. Вот я ко второй категории отношусь. Потому, ежели не в ту степь борозду поведу, можете мне для первого разу морду начистить, чтобы ярче сапог сияла.

А сапоги у него действительно бликовали так, что больно было на них смотреть.

Бородаевцы, как гласила статистическая молва, переживали уже тридцать первого председателя. И все, кто занимал этот пост вновь, первым же делом как можно дальше отлучали от себя своего предшественника. Толкованов же сделал наоборот.

– У меня к вам просьба, – произнес он на заседании правления, – оставить моим заместителем Петра, дай бог ему здоровья, Петровича Чувагу.

Того, сердечного, даже пот прошиб и икота проняла, тем более, что райком, всобачив ему «сгоряча строгача вместо булки-калача» (прибаска Толкованова), не предложил взамен не только руководящей, но и другой какой-либо работы.

– Поясню для тех, кто мыслит революционными категориями, – сказал Мирон Назарыч правленцам. – Не в моих принципах рушить все «до основанья», потому как в отличие от многих не знаю, что будет «затем». А во-вторых, у старого председателя есть опыт прилюдного бития. Потому он подскажет, когда «ой» кричать, а когда одним «охом» можно отделаться. И он же, надеюсь, вовремя предупредит, чей кулак тяжелее. И, в-третьих, он, как и я, при бороде. А бороду отпускают или благородные люди, или безнадежные мечтатели. Ни одного дурака с бородой я не видел. Да вы сами поглядите: правительство у нас все бритое. Хотя главные вожди пролетариата были знатными бородачами.

Это уже потом присочинил кто-то, что Толкованов сказал:

– Село наше Бородаевка и, как известно, непаспортизировано. Так вот в оправдание его названия, и чтоб отличительность иметь, отпускайте все бороды.

– А ежели она, треклятая, у меня не растет? – спросил ветеринар Егор Федотыч Брагинец.

– Козлиную себе «прихошеминь», но чтобы борода была.

Вот тогда-то, как гласит молва, прослышав, что ни один дурак бороды не имеет, местный убожец, постоянно обретающийся у правления и прозывающийся Феклунком, стал сперва, как он сказал, «энгельситься», а потом и «маркситься», пока не добился того роскошества, которым похваляется теперь. А борода у Феклунка действительно была знатная. Широкая, как лопата, черная, в небольшую пегость немного кинутая. И с нею, как заверяют старожилы, Феклунок даже, кажется, немного поумнел. Во всяком случае кур насиловать, что за ним водилось раньше, перестал, когда же кто-то спросил его, почему он не занимается своим любимым делом, дурачок ответил:

– Жалко! Она мою бороду за гнездо приймает.

Вот какие обстоятельства имели место быть на тот час, когда Николай Алифашкин – со товарищи – переступил порог правления колхоза «Большевик».

– Ну чего тебе в лесу спину, что ли, почухать не об чего? – спросил Толкованов, когда Николай представился, кто он и откуда.

– Да нет, – неуверенно ответил он. – Просто хочется поглядеть, как у других…

– Кур стригут, а овец щупают? – перебивно спросил его Мирон Назарыч.

Николай смутился. Честно говоря, не ожидал он такой, ежели так ее можно охарактеризовать, экзаменно-допросной встречи.

– Али думаешь, что у нас рабочий день короче, а рубль – длиннее?

Его, цвета перекоричневевших козлиных китушек, глазки, перекатываясь из стороны в сторону, как пилой-поперечницей, разламывали пополам его взор. Потому Николай поочередно видел – то взгорможенный морщинами лоб со скобкой над переносицей, то сивую бороденку, с шевелящейся посередине ее улиткой губ.

И вот это «пиление» вывело его из состояния замешательства, и он произнес то, что могло бы разом разрушить их отношения.

– Прослышал я, что армяне у вас чего-то строить затевают. И вот решил со своими ребятами, – он кивнул за окно, где маялись в ожидании его друзья, – поработать малость.

– А зачем тебе деньги? – вдруг спросил Толкованов. – Ведь ты, наверно, слышал, что они – зло?