– Ну и что мы поделываем в мирском подлунье? – неожиданно выбившимся из своего образа вопросом поразил Ежков Клюху.

– Учусь, – буркнул Клюха.

И Климентий Федосеич не задал ожидаемый им вопрос: где? А поставил его иначе:

– Чему?

– Да всякому и разному…

– Из дому-то сбежал, что ли?

У Клюхи остановилось дыхание.

– Можешь не говорить, – Ежков натесал из палочки несколько лучинок и подсунул их под дрова, что уже лежали в печке. – Не думай, что я маг и чародей, который все видит и знает. Просто я тебя несколько раз встречал на вокзале. И все время ты по тем углам жался, где бы тебя никто не увидел. Тут и Шерлоком Холмсом быть не надо, чтобы догадаться, что парень сбежал из дома, а гордость возвратиться не позволяет. А в городе он не нашел ни пристанища, ни душевного тепла, не говоря уже о сытой жизни.

Ежков сделал передых, который был связан с тем, что надо было подуть на пригасшие было лучины.

– Да я тебя тоже бы сроду не разглядел там. Племяш Парамоха надоумил. Говорит: «Вон парнишка хороший углы тут огинает. Вот-вот его какая-нибудь сволочь в свой кокон умотает. Можа, приютишь его?»

Клюху пробила испарина.

– А кем работает ваш племянник? – вяловато вопросил он.

– Милиционером.

– Значит, за мной следили? – вырвалось у Кольки.

– А как же ты хотел?

От печки повеяло теплом и как бы довершило давешнее чувство, которое Клюха испытал, когда проходил рядом со стригущей зайчиков электросварки.

– Ну что вы теперь со мной будете делать? – обреченно спросил он.

– А это ты решишь сам. Чего сбежал-то?

И Клюха, сперва только просто бесслезно расквелясь, а потом и вовсе рассупонясь носом, рассказал этому незнакомому в сущности дядьке все, что утесняло его жизнь последнее время.

Ежков не переспрашивал и не уточнял то, что могло быть полупонятным, и это порывало на более глубинное откровение.

– Ну ладно, ладно! – приобнял его Климентий Федосеич, когда он совсем было перешел навзрыд. – Ничего, все образуется. Ты – парень хороший. Потому эта школа тебе пойдет только на пользу.

– Какая? – вдруг перестал плакать Клюха.

– Да та, в первый класс которой ты чуть было не ступил.

– Что вы имеете в виду?

– Мы же знаем, как тебя пытались затянуть в свою компанию Копченый с Парашей.

– Вам и это известно? – вырвалось у Клюхи.

– Представь себе.

Он посидел какое-то время молча, уже не плача и даже не всхлипывая, и вдруг спросил:

– А за что же вы сами сидели?

Ежков мелко – как рассыпал на порог просо – расхохотался.

– Молодец, Коля! – воскликнул он, отсмеявшись. – Подловил ты меня, что называется, за язык и глубже. Сроду я не сидел. Это я тебя проверял, знаешь ли ты то заведение, мимо которого мы идем. Оказалось, понятия не имеешь.

– А Марфутка, это ваша жена? – осторожно полюбопытничал Клюха.

И Ежков снова всхохотнул:

– Нет, сотрудница.

Клюха не стал уточнять, кем именно она работает, а спросил о другом:

– А тут кто живет?

– Михеич.

– А куда же он тогда ушел?

– У родичей пока поживет. А ты, как тебе, наверно, уже стало ясно, тут какое-то время перебудешь.

Клюха кивнул на фотографии девиц:

– Откуда они у Михеича?

– На это мы их сюда подсунули.

– Зачем?

– Чтобы тебе одному скучно не было.

– А если честно?

– Думали, что ты их распространяешь.

Клюха длинно, без притайки, вздохнул и произнес:

– Никогда не думал, что я так густо обложен флажками.

И в это время, наделав небольшой гомонок в чуланчике, что окорячивал дверь в каморку, на пороге возник здоровенный сержант.

– Товарищ капитан! – гаркнул он, обращаясь к Ежкову.

Климентий Федосеич чуть передернулся по плечам и быстро спросил:

– Что у вас, Заболотский?

– Какой-то гражданин вас требует.

– Пусть войдет! – махнул рукой Ежков и обратился к Клюхе: – Как это говорится: «Не бойся умного врага, опасайся дурака-друга». Я капитан Шатерников, а вот, что Климентий Федосеич, это точно. По правде говоря, не хотели открываться, что впрямую занимаемся тобой.

И прежде чем Клюха успел на все это как-то отреагировать, у него появилась возможность удивиться и еще раз, потому как вослед за сержантом в камору протиснулся не кто иной, как Евгений Константинович Томилин, который с порога продекламировал:

– Бежать, бежать быстрее лани из этой долбаной Елани!

– Но я же вовсе не из Елани, – с улыбкой возразил Клюха.

– Ну, раз такая красивая рифма не получается, тогда пусть будет так: «Бежать, бежать не ради славы, из богом проклятой Дубравы».

Он подошел и обнял Клюху.

– Ну что, капитан, – обратился он к Шатерникову, – шатер у нас есть, шамовку шофер принесет, так что, наверно: «Гут бай с кисточкой!»

Это «с кисточкой» несколько покоробило, напомнив Перфишку, но не сбило с ликующего настроения, которое охватило Клюху с первой же секунды, как он увидел Томилина.

– А ты знаешь, – неожиданно сказал Евгений Константиныч, когда они остались одни, – наверно, ты будешь великим человеком.

– Почему это?

– А все великие, о ком не почитаешь, то и делали, как от родителей своих тикали. Так что приготовься к славе.

Они уж кой час соседствовали лбами, хотя на столе не было выпивки. Но разговор то и дело круто взмывал до того, что грозил превратиться в скандал. Так Евгений Константиныч казнил Клюху. Сроду тот не думал услыхать от него осудительных слов. Уж кто-кто, считал он, а Томилин способен был понять и, главное, оправдать его. Но Клюха глубоко заблуждался.

– Ты думаешь, – начал Евгений Константиныч, – великие, о каких я тебе говорил, из дому убегали? Да не хрена жареного! Все это придумали борзописцы, которые после их смерти стали изощряться, чтобы слепить личность, отличную от других. А дает тягу от родителей только глубоко эгоистический человек.

– Ну вы ведь знаете, почему я убежал? – взмоленно уставился на него Клюха.

– Конечно. Но вот давай разберем ситуацию. Спору нет, всегда жалеешь, кого кормишь. Ты, небось, и свинью, которую вы держали на убой, жалел.

Клюха кивнул.

– А сало ее жрал так, что за ушами скрипело.

Колька не возражал.

– Есть вещи, которые стоят в другом ряду их понимания. Например, не рыдаю же я, что, – он подкинул свою каракулевую шапку, – на эту вот папаху извели двух или трех ягнят? Кто-то для кого-то существует.

Уже по ранечным впечатлениям Клюха знал, что Евгений Константиныч к дружеству относится спокойно, к любви насмешливо, потому говорить с ним на эту тему было, если не бесполезно, то во всяком случае рискованно, потому как он мог запросто повергнуть в нем и еще какое-либо едва устоявшееся чувство.

– Вот ты казнишь отца (он сделал ударение в слове «казнишь» на первом слоге), за то, что он с пришлепом губы начальству в рот глядит. А как же ты хотел? В такой стране живем. У нас даже правило такое есть: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак!» А ведь против ветра-то только дурак ссыт.

И Клюха вспомнил, как ему приходилось наблюдать – при более высоком начальстве – болезненную неуверенность того же Вычужанина, который вообще-то был шириной, как о нем говорил дед Протас, «хоть положи, хоть поставь».

Как корабль при шторме, якорь которого с каждыми хлестом волны все больше и больше ослабевал в своей цепучести, так и настроение Клюхи стремительно шло к тому первоначалью, когда он еще глядел на мать, как на самую святую на земле женщину, а на отца, словно на Бога. Правда, это было не так уж вчера. И подложечно заперекатывалась у него нежность, адресованная им обоим, и хотелось немедленно выбраться не только из этой каморы, но и из города вообще и бежать, ехать, лететь, – словом, мчаться домой, чтобы, упав на колени, перед родителями без фальши изобразить возвращение блудного сына в лоно…

Это желание или мысль, – Клюха толком не разобрался что именно, – было сражено внезапной, как молния, болью. Сперва он даже не мог понять, откуда она взялась. И только чуть-чуть подопустив собранные в кучу впечатления, разбросав их по лону последнее время прожитой жизни, понял: Марина! Да, это любовь к ней мгновенно закрепила якорь его настроения на прежнюю мертвую хватку. Нет, не может он уехать! Во всяком случае до тех пор, пока не добьется от нее нелицемерного признания.