И точно. Пока Клюха, вскочив по зону своего поводырника, отыскивал шапку, родичи уже сидели в обнимку, и Перфишка складушно вел:

И коль оба глядели на Клюху, то тот понял, что следующим предметом их родственной ярости будет именно он, потому и спросил у спрыгнувшей со стола Серафимы:

– Где бы мне угнездиться? А то глаза слипаются.

Первый свой самостоятельный вылаз Клюха сделал в конце недели, которую они вместе с Мордачем провели в наскокных поездках то в одну, то в другую часть города. Перфишку, конечно, интересовали клубы. Вот по ним и шастали они в поисках работы. Но в одних местах все было занято, а в других довольно беспардонно говорили, что Мордач им физиономией не глянулся. И вот после очередной такой наездки Перфишка в одиночку запил.

Особых планов, (а они у него вообще еще не сложились), Клюха не имел. Просто решил прошвырнуться до центра города, заглянуть, чтобы не дрогнуть на улице, кое в какие магазины и до темноты, дабы не заблудиться, возвернуться домой.

В трамвае рядом с Клюхой оказался сосед, по возрасту такой же, как и он, парень, только на вид дюже шибанутый южной кровью. Так вот только что усевшись, тот стал тормошить белесую деваху с косой, уложенной вокруг головы, и в очках.

– Мой кореш, – кивнул он на Клюху и одновременно подмигнул ему, – коллекционирует блондинок.

– Чего же он их, – не оборачиваясь, поинтересовалась деваха, – засушивает или на иголки накалывает?

На этот ее ответ скабрезно оживился, взнуздав себя ухмылью, мелконький мужичок, что гнездился рядом с блондинкой.

– А тебе как лучше бы было, чтобы тебя засушили или прикололи? – спросил чернявец.

Она чуть пообернулась, и лучик серебряным паучком поплясал на вогнутости линзы ее очков.

– Чего же коллекционер-то сам молчит? – спросила она.

Клюха заерзал на сиденье.

– Он с утра не выстенился, – сказал парень. – И теперь пребывает в высшей степени несмелости.

– Хоть бы тебе немножко занял.

Это подала голос разлатая от зрелости баба, однако, с подпрыщенным, как у девки, носом.

Мужичок, что сидел рядом с девахой, давленно всхихикнул.

И – как-то совсем незаметно – разговор стал общим. Кто-то еще слово сказал, другой ему поперечил. А третьему – Бог велел быть самым знающим.

Клюха не привык к такому – трамвайному – общению, потому сидел и помалкивал.

Девка же, которую выронил из своего внимания его сосед, затеяв перепалку с кем-то, кто сидел сзади, неожиданно выцедила его в линзы своих очков и произнесла:

– Вон ты какой, коллекционер!

– Обыкновенный, – буркнул Клюха.

– Вот именно! А твой друг расщебетался, что я уж подумала – тут супермен какой-нибудь.

Клюху не обидела ее разочарованность, тем более что, означив себя в профиль, она продемонстрировала два не очень им обожаемых качества – вызывающую горбоносость и – на вид – полное отсутствие грудей. «Доска доской, хоть вой с тоской», – сказал бы о ней дед Протас, у кого, кстати, умыкивал Перфишка частушки в свой конферанс.

Заметил ее плоскость, видимо, и новый Клюхин знакомый, сказав:

– Во – Млечный Путь – ни кочки, ни задоринки. Как в пустыне.

Толстая баба хмыкнула непроизвольно, вздрожав грудями. А блондинка, недобро сверкнув стеклами своих очков, отвернулась.

– Ты не на балочку чалишь? – просил Клюху чернявец.

– На какую балочку? – поинтересовался он.

– Ну на барахолку, значит. На базар, понял?

– Да нет…

– А то поедем, пока я по пути.

Если честно, Клюхе не хотелось отставать от этого, такого смелого в общении парня. Потому он согласился:

– Ну давай посмотрим, что почем.

На трамвайном кольце, где пассажиры по-рачьи расползлись в разные стороны, Клюха с чернявцем перешли на другую сторону улицы и втиснулись в битковой автобус. И тут же кто-то окликнул Колькиного спутника:

– Копченый, ты на Вор-гору рулишь?

– А ты, небось, с горы? – поинтересовался в свою очередь тот.

– Нет.

– А то я, гляжу, нам как-то по пути сделалось.

Автобус – с кряком – несколько раз продемонстрировал вакость, еще плотнее упечатав Клюху среди таких страдальцев, как он.

– Кто это, чегой-то не угадаю, с тобой? – спросил тот, что назвал чернявца Копченым.

– Да ты его не знаешь. Леха Лещ.

– Откуда?

– С Трусовки.

– Ну как там у вас, в Астрахани? – говоривший явно обращался к Клюхе.

– Вобла на густеру в суд подала, – за Кольку ответил Копченый.

– За изнасилование? – на всхохоте поинтересовался незнакомец.

– Нет, чешую на соме не поделили.

В автобусе засмеялись.

– А Сашка там Черный живой? – опять допытывался невидимый Клюхой дотошник.

– Да куда ему деться, разве на что-то одеться, – неожиданно для самого себя ответил Клюха.

– Молодец, Лещ! – пожал половинку задницы ему Копченый, как раз то, что приходилось на притиснутую к тому месту руку.

– Ну а варят у вас? – спросил мужик, и поскольку Клюха не знал, о чем именно он ведет речь, брякнул наугад:

– Нет, сырьем едят, ворьем закусывают.

– Ай да Лещ! – вскричал Копченый. – Он тебе – тык, а ты ему – протык!

– Остряки, в задницу носом, – проворчал тот, что задавал вопросы. И до самой Дар-горы, куда они ехали на барахолку, не произнес ни слова, там же, вывинтившись из автобуса раньше его, спутники тут же растворились в толкучей толпе, и Клюха так и не увидел, с кем же они так мило побеседовали во время их душу выжимающего пути.

– Ты меня с кем-то спутал, – поспешил Клюха рассеять обозналость Копченого. – Я не Леха и тем более не Лещ.

– Знаю, – заиграл своими черными глазками тот и поинтересовался: – Чего же мне было говорить, что тебя первый раз вижу? Да и вообще, какого ему хрена нужно. Ну ты молодец, рубанул ему, как надо.

– А что я, собственно, такого сказал? – осторожно поинтересовался Клюха. – Ведь это так, ляпнул и все.

Копченый засмеялся. И пояснил:

– Он спросил тебя: варят ли в Астрахани? Короче, наркотиками балуются ли.

– В-он чего-о? – протянул Клюха. – А я-то уши развесил, хоть компостируй.

И чернявец вновь всхохотнул, не догадавшись, конечно, что эту фразу Колька умыкал у Перфишки.

– Ну тогда давай знакомиться, – Копченый протянул Клюхе руку. – Кличут ты меня слыхал как, а зовут Суреном. Если нужна фамилия – Бабаян.

Колька назвал себя. Только без клички.

Они брели вдоль рядов, на которых сплошным пестревом теснилась разная всячина. Чего тут только не было: и шубы с полушубкам, и платья разной расцветки и калибра, и костюмы на любой вкус; одной тетке, что – за необъятный пояс – носила широченные штаны, кто-то, видимо из озорства, вставил в ширинку довольно увесистую морковку. Видел Клюха и продаваемый почти за бесценок топорик, о котором Колька мечтал чуть ли не все свое детство. Но зачем он ему теперь? И от этой мысли началось слезное теснение в груди.

Копченый же, словно выискивая то, чего не терял, все глядел в землю, будто интересовался, кто в чем обут на этом базаре.

На них – сзади – неожиданно набрел тот же голос, который они слышали в автобусе.

– Не оглядывайся, чтобы он нас не срисовал, – прошептал Сурен.

А тот, так и не увиденный Клюхой общитель, кого-то назидал:

– Понятливыми не рождаются. А врежешь промеж глаз, чтобы искры гривенниками посыпались, сразу все усвоит. Даже без повтора. Поэтому не квасься!

Минутой позже Клюха мог бы поклясться, что видел знакомую. Девка, которую он не успел запечатлеть взором, потому как боялся его поднять, стояла на краю ряда, и у ног ее лежал подшибленный воробей. Кажется, она корила цыганят, которые – из рогатки – срезали его с проводов.

Подгоняемые тем же голосом, который, как показалось Клюхе, о них сказал: «Два друга – хрен да подпруга», они на какое-то время выклинились из рядов и, пройдя вольным, а не спутанным толкучкой шагом какое-то время, вновь окунулись в бушующий барахольный разгул.