– Телефонируй, как там у тебя? – донеслось до них от будки, в которой был установлен телефон, и Клюха вдруг подумал: хорошо было бы позвонить домой. Ведь у них на кордоне стоит аппарат. На тот случай, если начальству потребуется связаться, как оно говорит, с внешним миром.

Рядом бродили с никлыми хвостами собаки. И вот их бездомность, что ли, а может, и жалкость иного рода, связанная с бесприютностью бытия вообще, размывала в нем решимость не разнюниваться, не давать повода усомниться, что он уже взрослый и вправе решать свою судьбу так, как пожелает сам.

Среди груды ветоши подремывал тряпичник. А рядом с ним примостился пацанчик в такой легкой кацавейке, что, казалось, стоит телешом.

– Корм голубям! – твердил он. – Корм голубям!

Перед ним находилось решето с зерном и были свиты из старых тетрадей кулечки для расфасовки пшеницы.

– Кому корм? – менял он порядок слов и тональность, которой произносил свой зазыв. – Кому корм?

В зерне, явно непровеянном, попадались пустые полуколоски, и поскольку они были взяты жухлой чернотой, становилось понятным, что собирал их пацанчик в поле уже зимой, из-под снега.

И в душу Клюхи прокралась нежность ко всему, что им оставлено там – и на кордоне, и в хуторе, и даже в районе, – ибо все эти три поселения воспринимаются им как дом.

И вдруг он увидел первую в этот день наглую несправедливость. Двое лбов со словами: «Что это ты там припрятал?» подошли к пацанчику и ловко, видимо, заученными движениями, вывернули ему карманы. На землю брызнула мелочь.

Клюха ринулся было к нему. Но Копченый, который все это видел, удержал его за плечо.

– Не горячись, – сказал. – Они люди свои, сами разберутся.

Забрав все, что наторговал пацан, и похохатывая по поводу такой простой удачи, двое прошли мимо.

– На языке улицы это звучит так, – подвел черту под этим фактом Сурен. – «Не веди дрычку ногами, когда тебя не сношают».

Клюху же удивило другое: все это видели, помимо его и Копченого, и другие, кто стоял или проходил мимо, и никто не только не вступился, а даже не обратил на это никакого внимания, словно грабеж тут так же естествен, как зазыв купить какой-либо товар.

Колька, как человек с неокрепшей психикой, в ком еще не взыграли таланты и до конца не означилась дурь, а ожидания взрывных того и другого не были серединны, не опасался взрывных последствий; его угнетало то, что сотворенность зла проходила так гладко и буднично, и, зная себя, он был уверен, что раздражительная удрученность будет долго преследовать его.

А блажной базарный шумок, перемежаемый рваной речью, витал над барахолкой, и захрапистая жизнь перемежалась с жизнью закарканной, и частные радости (кто-то продал подороже и купил подешевле) уступали коллективному возгоранию глаз, когда кто-либо в пьяном или ином юмористическом кураже собирал вокруг себя толпу.

– Где тут нужник? – спросил Клюха, когда они еще сделали два больших – по пристенному ряду – кругов.

– Приспичило? – спросил Копченый.

– Да малость есть.

– Вон в тот проломчик пролезешь, – указал Сурен, – и там слева увидишь.

А когда Клюха пошагал, вослед крикнул:

– Я жду тебя на этом месте.

Болезненно восприняв все, что увидел, и еще держа в душе жалкость к обиденному пацанчику, Клюха, однако, размышлял и о другом: а что, собственно, он шляется с этим Суреном? Какой в этом прок? Может, потихоньку, как говорит Перфишка, слинять?

С этими мыслями вышел он и из «Заведения мудрой задумчивости», как величал Евгений Константиныч отхожее место, и ринулся было к пролому, как его внимание привлекло громкое барахтанье и задавленный интеллигентный зов:

– На помощь!

Клюха ринулся на голос и в закоулке, образованном двумя брошенными строеньицами, увидел девку, на лицо которой была вздрючена собственная юбка, и мужика, который, притискивая ее к облезлой стене, повторял одно и то же:

– Попробуй рыдни, падла! Потроха по всей балочке развешаю!

Клюха ошарашенно остановился. И поразило его не увиденное, а голос мужика. Это он в автобусе назвал Сурена Копченым и задавал ему разные – про Астрахань – вопросы.

Первым порывом было кинуться за помощью к Бабаяну. Все же его это знакомый. Но Клюха тут же отвергнул это поползновение, вспомнив, как отнесся Копченый к ограблению пацанчика. Вместе с тем Колька видел, как на уровне головы девки вибрирует от нечаянного прикосновения всаженный в деревяшку нож, на который, собственно, и уповал насильник.

А он тем временем уже разорвал на девахе трусы.

И Клюху вдруг подхватило ликующее безумие, которое оставалось невостребованным все последнее время, и какое начинает осознаваться после того, как проходит.

Буревым натиском он разметал ящики, которые загораживали вход в укромье, где творилось насилие, и рванул мужика за воротник так, что пуговицы обсыпались к его ногам, хотя тело и не откликнулось на это его действо, потому как было глыбисто-тяжелым, что монолит. Но просвет между им и девкой все же образовался. А может, возник он оттого, что мужик поворотил голову, и Клюха увидел его лицо: красное, словно обожженное, заросшее чахлой немужской волосатостью.

– Линяй отсюда, падаль! – с придыхом произнес мужик. Но Клюха, захватив рукой его голову в совок, повиснул на нем, дрыгая ногами.

На этот раз не только просвет увеличился, мужик отник от девки, чтобы скинуть Клюху со своего плеча, и тут Колька увидел его кровенелые глаза.

– Ты? – выронил мужик, угадав Клюху.

– Бежи! – крикнул Колька девахе.

– Ага! – зазлорадствовал мужик. – Заступничек! Можа, свое очко подставишь?

Он сбросил Клюху с плеча и взял в руки нож.

Девка одернула платье, и Колька – во второй раз за последние несколько минут – опешил. Перед ним стояла Марина Охлобыстина. Да, да! Дочка Богдана Демьяныча.

– Вы? – подвыронилось у нее.

И Клюха метнул попавшийся под руку ящик в мужика.

Поскольку ящик был тяжелым, а замах недостаточно энергичным, действо получилось игрушечно-смехотворным, и мужик, наступив на ящик, который тут же рассыпался под его ногой, прохрипел:

– Ну что, проверим, у кого из вас потроха к душе ближе?

И он вознес нож над головой Марины.

На этот раз – лётом – Клюха кинулся так, что – бодком – бузнул мужика в живот своей башкой.

Мужик охнул и – на мгновенье – примерк глазами, словно быстрая тень змеей пробежала под ним. И этого было достаточно, чтобы выскользнуть Марине из-под его корячности, но не хватило, чтобы выбраться Клюхе. Потому в следующий миг тот подчерпнул его своей свободной ручищей и выволок на уровень вновь налившейся красной бухлостью морды.

– Он убьет его! Он убьет его! – метался где-то за спиной голос Марины, неизвестно к кому обращенный. – А-а-а! – все так же, с интеллигентской негромкостью, словно боясь, что слишком много людей услышат ее, вела она.

– Сейчас я тебе законопачу глотку, чтобы голова не качалась! – зловеще пообещал мужик и стал расстегивать ширинку.

Из подпузно разлезшегося чрева его штанов шибко пахнуло парной вонью.

А нож трепетал на уровне Клюхиных глаз. И то утеснение, в которое он попал, прижатый глыбистостью мужика, не давало возможности ни выскользнуть, ни хоть как-то пошевелиться, чтобы оборонить себя.

– Соси, сука! – мужик выпростал свою жеваную немощью мерзость.

И тут Клюха понял, что у него еще есть голос. Надо кричать. Но не так интеллигентно, как это делала Марина, а орать во все горло, чтобы перебить то монотонье, которое долетало сюда с базара.

И вдруг это желание было смято мыслью, что так не ведут себя истинные защитники чести женщин. Что подумает о нем та же Марина, которая наверняка мечется где-то рядом, чтобы хоть чем-то облегчить его теперешнее состояние. И тогда он просто, даже не очень громко, позвал:

– Копченый, сюда!

И мужик всего на мгновение ослабил свою, если так можно выразиться, «туловищную» хватку, потому как удерживал его не за счет рук, и обернулся. И этого было достаточно, чтобы, чуть подскользнув вниз, схватить половинку кирпича, которым он и бузнул в следующий миг своего мучителя.