– А мы можем что-либо услышать из репертуара вашего деда? – спросила Капитолина Феофановна.

– Могу. Только это не мой дед. Просто он живет в нашем хуторе.

– Ну пой! – обдоила ему рукав своими ладонями Марина.

– Но Протас, – продолжил Клюха, – который говорит о себе, что он не «продаст, но воздаст!», часто адресует кому-либо свои частушки.

– В каком смысле? – подторопила его с объяснениями Капитолина Феофановна.

– А вот послушайте. – И он негромко запевает:

Капитолина Феофановна подуронив щеки отсмеялась и только после этого поинтересовалась:

– А что такое – «пред»?

– Да председатель, как ты не поймешь! – нетерпеливо выпалила Марина.

Глаза ее, немного притененные ресницами, сияло фосфорились.

И Клюха понял, что надо спеть что-либо еще, потому как интерес был, видимо, не только к частушкам деда Протаса, но и к нему, к Кольке, забавно, как сам считал, их исполняющему, и он, чуть позанудив голос, повел:

И – без перехода – выдал и следующую:

– Не школьники, а шкодники, – упредила вопрос матери Марина. – Те, что шкодят.

И у Клюхи благодарно сжалась душа. Она его понимала. И даже очень.

А тем временем Мулерман окончил свой концерт и стали показывать фильм.

Но Клюхе не хотелось ничего ни смотреть, ни слушать. Ему больше подходило просто бы – ни о чем – поговорить с Мариной, незаметно открыть, что в ее волнистых, надо понимать, от природы, волосах гостит такая золотистая соломенность, что все замирает внутри от объемного, можно сказать, всего этого восприятия.

Однако Марина, как неогорчительно, упулилась в экран, правда, время от времени, чуть подспохватившись, она роняла в его сторону ничего не выражающие жесты. Которые просто говорили, что она помнит о госте в доме. Но не настолько, чтобы забыть обо всем остальном.

Кино было нудным и длинным. Героиня, которую бросил муж, истерически выгоняла всех мужчин, которые пытались облегчить ее одинокую судьбу, и бесконечно, когда они уходили, плакала. А мужчины все шли и шли. Один обещал устроить дочку в детский сад, другой – отселить из общежития в отдельную квартиру, третий… И Клюха, вроде бы совсем ненароком, как бы самому себе, тихонечко пропел:

– Дураки! – сочно произнесла Марина. – Не поймут, что не в благах счастье.

– А в чем же? – быстро спросил Клюха, заметив, что она чуть-чуть подурнела голосом.

– Да ни в чем! – вдруг со злом отмахнулась она, и в глазах у нее зартутились слезы.

– А мне ее жалко, – произнесла Капитолина Феофановна, промокнув однако не глаза, а лоб.

Строптивинка, которую явила ему Марина, напомнила ее прежнюю. И, споткнувшись сознанием об эту, в общем-то незначительность, Клюха однако немного взгрустнул. Потому как все это показалось ему той самой ложкой дегтя, которая портит бочку меда.

Но картину им не суждено было в тот раз досмотреть, потому как «вырубился» свет, и пока соседский парнишка с прыщавым неопрятным лицом (как понятно, все обретающиеся вокруг Марины с сего дня в глазах Клюхи будут уродцами) возился с пробками, фильм закончился, а на дворе так завечерело, что стало понятно: пора и честь знать. И Клюха засобирался уходить.

– Да вы что? – остановила его Капитолина Феофановна. – Время-то еще детское. – И пошла хлопотать на кухне, теперь уже о вечерних чаях.

Ежели быть откровенным, Клюхе страсть как хотелось в нужное место. Хотя, видел он, как, на полуслове упорхнув, синичкой вьюркнула в туалет Марина, и он даже слышал, как там мелодично пожурчала уроненная ею струйка, а сам стеснялся последовать ее примеру. Потому и желал побыстрее уйти, чтобы своим томительным терпением не смазать общего впечатления, которое впаялось в его сознание об этом, так великолепно завершаемом дне.

Но его не отпускали. И, чуть присучивая ножками, он мужественно сидел на том месте, которое было ему определено.

Как это ни смешно прозвучит, но Клюху выручил телефон. Когда он в очередной раз зазвонил и Марина, как и давеча, прикрыла за собой дверь, Колька, вместо того чтобы подслушать, с кем она там общается, опрометью кинулся к туалету и быстро, почти по-заячьи, справился с тем, что его обременяло.

Марина пришла от телефона раскрасневшейся, и Клюхе с горестью подумалось: теперь наверняка она разговаривала с мальчиком. Вон как рдеют у нее щеки.

Заметила это и мать, которая в тот момент расставляла чашки. Каждому на маленькую узорную салфеточку.

– Ты чего-то вся так и пышешь? – то ли вопросила, то ли констатировала она.

– А вы меньше за мной следите, – одновременно обобщила та поползновения матери и Клюхи, хотя он, как ему казалось, такого повода не давал. Но разве их обманешь, этих баб, с их звериным чутьем?

Эту мысль, помнится, выразил как-то Евгений Константиныч. Только высказана она была по какому-то другому поводу.

И они снова, с разной степени мирности, не выходящий однако за пределы пресной отчужденности, гоняли чаи, рассказывали разные истории, пока Капитолина Феофановна, уронив в ладошку зевок, неожиданно не открыла, что уже давно шлепает полночь. И Клюха тут же засобирался.

– Да куда вы в такую поздноту поедете? – явно, чтобы пофартить ему, по-народному выразилась Марина.

– Оставайтесь! – вторила ей Капитолина Феофановна.

Но Клюха был непреклонен. И не потому, что ему не было приятно переночевать в этом пахнущем Мариной доме. Причина крылась в более прозаическом: у него опять прохудились карпетки, и если бы не тапочки, которыми снабдила его Марина, он, забывшись, давно бы казал свой позор.

Вот почему брел он сейчас по ночному городу, брел и восхищался всем, на что набегал его взор, и ему хотелось длить и длить этот вечер, вернее, уже ночь, и совершенно не думать о том, чем все, что с ним произошло ныне, обернется в итоге.

Относительной неожиданностью для Клюхи стало то, что он затосковал. Причем как-то так двулично, можно даже сказать, вступив в противоречие со своим стержневым желанием не думать ни о доме, ни об отце с матерью, ни вообще о той жизни, что была у него до приезда в Сталинград. Но какая-то подгрудная жевка шла. Что-то угнетало душу, утесняло дыхание и требовало, пусть малого, но поступительства. Вот почему и зачастил Клюха на вокзал.

Он являлся туда к приходу Урюпинского поезда, прятался где-нибудь в укромном месте и оттуда наблюдал за тем, как выходили из вагонов пассажиры, кто их встречал, и вообще за всем, что в тот момент происходило на перроне.

Иногда попадались знакомые лица, и тогда душа его отряжалась в нылость, и в ней, как когда-то смачно выражалась мать, начинали «скрестись кошки».

Но перрон опустевал, поезд угоняли куда-то на экипировку для новой поездки, и Клюха плелся куда глаза глядят, чтобы, почти незаметно для самого себя, оказаться у того самого дома, что стеклами окон ловит блики в этот период года так и не замерзшей Волги, и, отыскав и тут наблюдательный уголок, следить, когда выйдет из дома Марина, чтобы потом, вроде ненароком, повстречать ее и продлить минуты блаженства, уловив в ее глазах неподдельную радость.