Трель сверчка то ли обрывалась внезапно, то ли это он полыньево проваливался в сон и переставал ее слышать, только в видении, за которое цеплялось его сознание, этот звук уже не присутствовал.

Сначала он увидел мать и отца. Вроде они – у окошка, откуда скупо лился сдерживаемый оледенением стекла свет, рассматривали какую-то фотографию.

«Кто же это ее прислал?» – думал Клюха, лежа на печи, и ленясь не только слезть и поглядеть, но даже и спросить.

Наконец, наглядевшись, они, загораживая ее своими спинами, стали устанавливать на комоде, зажимая между слоников, которые, сколько себя Клюха помнит, незыблемо стояли на одном и том же месте.

Когда же мать чуть-чуть подотвернулась и появилась небольшая щель между ее телом и спиной отца, Клюха едва не поперхнулся слюной, скопившейся для плевка; а собирался он цвиркнуть на кота, который намеревался вспрыгнуть ему на грудь; на фотографии была Марина.

Клюха выхватился из этого сна так, что даже ноги веерно слетели с койки на пол.

– Фу ты! – произнес он и медленно, словно боясь, что какой-либо другой сон разрушит такое милое видение, улегся вновь.

На этот раз он не слышал, верещал сверчок или нет. И, кажется, даже ни о чем не успел подумать, как очутился на вокзале, в той самой своей потайке – тамбуришке, образованной запасным выходом. Пришел какой-то поезд, люди почему-то, как деньги, которые перелапывают руками, шелестели, вылезая из вагонов, и лики у них были тоже денежные, чей в ореоле, чей в обрамлении витиеватых подписей и цифр, означающих номер, а чей-то даже в водяном знаке, потому лик был притуманен и таинственен.

И вдруг за его спиной забилась в тревожной истерике милицейская сирена и, прежде чем Клюха успел посторониться, пронеслась – это через тамбурок-то! – машина с мигающими огнями. Она остановилась у одного из вагонов, откуда, видел он, выходил Томилин. Два милиционера, и среди них Шатерников, надели на Евгения Константиныча наручники и втолкнули во чрево машины.

И снова Клюха проснулся в поту.

– Недаром говорят, – произнес вслух, – на новом месте всегда чертовщина снится.

И тихо улегся, уверенный, что больше не позволит себе уснуть. И казалось, так и сделал. Потому как вроде бы поднялся, умылся, заправил, чтобы хоть какой-то ей придать неспальный вид, койку; запер камору и ключ положил в то место, которое указал ему Михеич, и поплелся туда, где – во сне – арестовали Томилина.

– И приснится же такое! – сказал он себе.

Каково же было его удивление, когда он увидел развороченный тамбурок и прогал, который вел на улицу.

– Обнаглели! – возмущался какой-то кавказец. – Думают, если милиция, то им все можно.

Охитрив голос, Клюха спросил:

– А в чем, собственно, дело?

– Милиция вот сюда ехать стала. Ни стыда, ни совести. Мой жена чуть не задавили.

В это время к перрону медленно и неслышно, словно на пилочках, подкрался поезд. И только Клюха повернулся, чтобы – по трафаретам – определить, откуда этот пришелец, как увидел улыбающуюся Мальвину.

– Привет! – сказала Мутко. – Ну как тут жизнь городская?

– Поет и пляшет! – ответом, которым пользуется обычно дед Протас, побаловал себя Клюха.

– А у нас у всех, – произнесла она, – жизнь плачет да рыдает.

– Отчего же так?

– Оттого, что ты сгинул, что душу вынул.

– О! – воскликнул он. – И ты стихами заговорила!

Она – фирменно, – как это было свойственно только ей, засмеялась.

– Так вот по тебе-то не видать, что ты только что плакала.

И только он это произнес, как со словами «Коля, это ты, что ли?» ломанулась ему на грудь, – вот уж не подумал бы кто! – сама Зоя Прокоповна Либакова.

– Слава богу, нашелся! – зачастила она, действительно утирая слезы. – А мне Павел Лактионович сказал: «Без Алифашкина не приезжай. Считай сразу, что уволена, ежели явишься без него». И вот такая удача прямо с первого шага.

В том месте, где у Мальвины Мутко билось упругое множество, из которого, коли выпростать из хитрой женской сбруи, можно сформировать подобие грудей, у Зои Прокоповны зыбилась бездная безвоздушность, словно ветер колыхал занавеску, за которой не было рамы, а только один провальный проем.

– И этот поезд специально за тобой прислали, – подала голос Мутко. – Поэтому поедем! – и она решительно поволокла его к вагону.

На этот раз Клюха проснулся с громко колотящимся сердцем, потому как так рванулся из рук Мальвины и Зои Прокоповны, что чуть не опрокинул вагон.

– Куда ночь, туда и сон, – сказал он материнской проговоркой и теперь уже на самом деле стал одеваться. Тем более что за окном стало довольно заметно развидняться и по свалке колесной недвижимости равнодушно погуливал все тот же, с поджатым хвостом пес.

На него пахнуло чуть горьковатой от близкого дыма отсырелостью, в который, однако, впился и стойкий больничный дух; в в общем-то, после затхлости каморы задышалось легко и вольготно, тем более что во рту холодило от зубного порошка, коим он попользовался первый раз за все время, что провел в городе.

Неизвестно какой, во всяком случае, не похожий ни на одну знаемую им песню, пристал к нему мотивчик, и он сперва просто намурлыкивал его, потом стал проговаривать слова, такие, например, как: «А сколько сейчас времени уже?» Или: «Теперь не грех бы закусить».

Деньги так непривычно топырили карман, что он, разделив пачку на четыре части, разложил их в разные места и, сам того не сознавая, заторопился на вокзал. Вернее, за думами, в которые он было углубился, не заметил, как подошел к станции. Миновал подземку и выкарабкался на перрон. Все же ему хотелось посмотреть, нет ли в самом деле пролома в тамбурке и что это во сне волчьим загоном отлавливали его неугомонные Мутко и Либакова. Он даже летуче вспомнил складушку, которую как-то бросил Протас: «Либакова ищет вот такого!», как увидел тамбурок, стена которого действительно была порушена. Только, судя по тому, что рядом стояли строительные козлы, ее просто разобрали, чиня обыкновенный ремонт.

Клюха зашел в вокзальный буфетик, наскоро съел два пирожка, запив их холодноватым, отдающим лекарством чаем, и двинулся на «пост номер один», как неожиданно им самим назвалось то место, где он всегда ожидал, а порой и просто отслеживал Марину.

В дни, когда ему не хотелось попадаться ей на глаза, это тогда, когда он чувствовал в душе тяготу голода и безденежья, Клюха издали глядел, как она выходила из дома, как, помахивая сумкой на цветной лямке, шла куда-то своей беззаботной, явно прогулочной походкой. Иногда она замирала у витрин или у окон с широкими стеклами, видимо, смотрела на свое отражение, чуть подправляла прическу или кокетливо играющий на плече шарфик и шла дальше.

Клюха знал все ее маршруты. Первый из них вел в простую школу, где ее непременно встречали три девчонки, несмотря на холод, в туфлях-лодочках. Они кидались к ней так, как будто не виделись по крайней мере полгода, тормошили и – притиснувшись носами к ее лицу, что-то говорили. Порой их ломал смех, и тогда они веерно отникали от нее и неприлично хохотали во все горло. Нередко к ним подходили парни. Но их, по всему видно, они встречали с нарочитой враждебностью, потому что те, поприломав подметки своих ботинок, уходили от них, презрительно сплюнув или сказав что-то, видимо, не очень приятное. На что девчата, – это уже слышал Клюха, – кричали: «Чувак!» Или: «Абалдуй Абалдуич!» Правда, одного, чуть кособоченького пацанишку, они не гнали. Даже пытались с ним заигрывать. Только на его лице были несменяемая надменность и, что зовет Евгений Константиныч, чинушность.

Вторая стезя, которой постоянно пользовалась Марина, вела ее в другую школу, на этот раз в музыкальную. Туда она, по редкой нужде, шла не одна: из соседнего дома к ней прилипала горбатенькая девчоночка, чаленькая такая, с косичкой со вплетенной в нее голубенькой ленточкой, в руках у той был футляр с каким-то неведомым Клюхе музыкальным инструментом. Может, это была флейта или что-то в этом роде.