– Так как вас зовут? – тем временем обратился к Клюхе Чекомасов.

– Николай, – полубуркнул тот. – А по фамилия Алифашкин.

– Какая роскошная фамилия! – задивился Юрий Адамыч. – Али… но не «баба», а «фашкин». Это что-то от «шашки», наверно. Вы, случаем, не казак?

Клюха угрюмо кивнул.

– Меня тоже в казаки приняли. А потом я хорошо знал вашего одного писателя – Петрова-Бирюка. И вот мы как-то с ним по области ездили, так он меня все время просил: «Ну скажи обо мне, что я выше Шолохова».

Он сделал летучий передых и продолжил:

– И Серафимовича я знал. Бывало, в Москве, сидит на скамеечке, подремывает. Проснется и спрашивает у прохожих: «Как называется эта улица?» Ему ответят: «Имени писателя Серафимовича». Он улыбнется и снова засыпает.

Клюху удивляла «ртутность» Чекомасова. Был он постоянно какой-то неуловимо движимый, словно кто-то дергал невидимые нити, которые вызывали немыслимый жест или, скажем, какой-то уж совсем клоунский поворот головы.

Когда Юрий Адамыч в очередной раз упорхнул в другую комнату, Клюха осторожно спросил Марину:

– А что такое «берегиня»?

Та невидяще глядела на него какое-то время, потом с сердцем вопросила:

– Неужели ты даже этого не знаешь?

И в это время «в падучей» забился звонок. Он, как слюну, разбрызгивал трель, и Чекомасов со словами: «Сейчас, сейчас!» кинулся открывать.

Того, кто пришел, Марина явно не знала, и у Клюхи отлегло от сердца: значит, тут не было ничего сговорного. Пришедший был значительно моложе Чекомасова, плечист, голубоглаз и шеяст.

– Ну я как всегда, – сказал, – то не вовремя, то некстати.

– Сей человек, – торжественно представил гостя Чекомасов, – поэт и прозаик (и я его больше люблю как романиста), Арсентий Гонопольский.

Гонопольский, однако, не подал никому руки, потому знакомство было несколько холодноватым.

– Это, – кивнул Чекомасов на Клюху, – Николай Алишашкин.

– Алифашкин, – поправил Колька.

Но Юрий Адамыч это его замечание оставил без внимания.

– А это… – начал было Чекомасов, но Гонопольский перебил его:

– Несравненная Марина, что стройней, чем балерина?

Клюха удивленно воззрился на Юрия Адамыча, словно он дал ему на сдачу фальшивую деньгу. Вскинула свою соболью бровку и Марина.

– Не считайте меня ясновидцем и пророком, – пояснил Гонопольский. – Вот я где, – и он протянул давешний листок, – прочел, кто такая Марина. Только непонятно, почему ты ее, Юра, сравнил с деревяшкой?

– С какой? – вырвалось у того.

– А с той, что «берегиней» зовется.

Марина, тлея щеками, на которых то и дело погуливали ямочки, улыбалась.

– Вот кто, – указал Чекомасов на Гонопольского, – от выпивки не откажется.

– Евстественно, – шаловато ответил он. – Живешь – выпить хочется, выпьешь – жить хочется. Цепная реакция.

Смотавшись на кухню, Чекомасов принес ту самую чекушку, от пития из которой отказались Марина с Клюхой.

– Ты лупу еще принеси! – попросил Гонопольский.

– Зачем? – явно понаивничал Юрий Адамыч.

– Да две вещи мне надо рассмотреть: что за посуду ты приволок и с какой отметки начинать думать, что она чем-то наполнена.

– Это Николишин малость не допил.

– Да, такая малость, что ничего не осталось. Хотя и этим можно двоих споить.

– Кого же именно? – неожиданно для самого себя подал голос Клюха.

– Комара и муравья. А таракан уже скажет, что мало.

Из возникшего было общего смеха вылущился голос Гонопольского:

– Где у тебя тут магазин, я схожу, пока вы коллективно обсудите, какой я великий и гениальный.

– Можно и я с вами? – вызвалась проводить его Марина.

– А это давай вот этих, – кивнул он на Чекомасова и Клюху, – ревнивцев спросим.

А когда за ними закрылась дверь, Юрий Адамыч сказал:

– Между прочим, его настоящая фамилия Пазухин, а Гонопольский – это псевдоним. И писатель он действительно не бездарный. Но шалопай. Это про него наш один товарищ Лев Николишин говорит, что он пьет все, что горит, а любит все, что шевелится.

– А где у вас магазин? – неожиданно спросил Клюха. И, прежде чем Чекомасов успел ответить, опрометью выскочил за дверь.

Тот день, а с того момента, как он канул в вечность, прошло порядочно времени, то и дело возникает в Клюхиной памяти. Потому как были в нем какие-то особо дорогие подробности, запомнить которые труднее, чем их почувствовать, но они-то и открывали картины совместного – хоть и короткого – бытия с этим разбросанно-несобранным человеком, коим явился их взору Арсентий Гонопольский.

– Каждый человек, – говорил он, – должен за что-то себя уважать, пусть это будет самая малая толика, но она честна и безобманна. Вот я очень неудобен для многих. Почему? Да потому, что всегда говорю то, о чем думаю. И мне безразлично, как ко мне будет относиться тот, кому я в глаза высказал правду. А так – с ума сойдешь, ежели будешь думать, о ком и что, да и где тоже, можно говорить.

Или еще такая фраза до сих пор преследует Клюху:

– Научиться быть великодушным невозможно. Вот он, – кивнул Арсентий Спиридоныч на Чекомасова, – вроде бы и широкий в общем-то человек, и не подлый, потому я его и люблю, но у меня в горле ужи со змеями в узлы вяжутся, когда он тому же Луканину ведет на гаремное уединение тех, кого он любит сам. И эту, – он кивнул на Марину, – он готовит все туда же.

– Ну вот видите, – развел тогда руками Чекомасов, – чуть выпьет Арсеша, и – тормоза на ноль!

А Гонопольский продолжал:

– Благодарность не должна быть бременем. Пусть тебе тот же Луканин, в чем я, конечное, оченно сомневаюсь, и что-то сделал доброго. Но нельзя же продавать душу дьяволу.

И уже адресуясь к ним двоим, к Марине и к нему, он произнес:

– Любовь – это дерзкая вещь. И чаще всего она граничит с вероломным самообманом. Потому надо вовремя распознать в простой хитрой продуманности жертвенную необузданность, которая и есть искомое душой чувство. Смоделировать любовь нельзя. Равно как не добиться, чтобы она вышла из привычки. Потому поговорка «слюбится-стерпится» насквозь фальшива, хоть и придумана народом.

И вот что еще бросилось в глаза Клюхе: Гонопольский умел слушать. Когда кто-то говорил, он замирал так, словно засыпал. А на самом деле мог воспроизвести все до единой интонации, не говоря уже о слове, произнесенном в ту пору, когда он вроде бы дремал. Тогда-то и рассказал ему Колька о Протасе Фадеиче Тихолазове.

– Вишь, фамилия какая – Тихолазов, – произнес Арсентий Спиридоныч. – Тихо – частушечкой да прибауточкой, – а в душу лезет.

Особенно ему понравились частушки, в которых дед Протас колхозных руководителей кроет:

Или:

А об одной частушке он сказал так:

– Вот надо к чему прислушаться. А не рапорты гнать, как грешников в ад.

Частушка же та звучала так:

А когда Клюха сказал, что дед свои частушки пишет на листках бумаги и развешивает по хутору, словно листовки, Гонопольский и вовсе радостно воскликнул:

– Вот это настоящий поэт! Из народа и – в народ!

Когда же Юрий Адамыч – в глаза – назвал его настоящим писателем, байку такую рассказал, препроводив ее присловьем: «Один только у нас тут был стоящий писатель – это Серафимович; и не потому что «Железный поток» написал». И поведал: вроде и приехал как-то в первую на Дону артель знаменитый земляк и спрашивает: «Ну как живете, станичники?» Те ему в ответ: «Да вообще-то жить можно. Только вот пахать-сеять не на чем. Трактор бы нам». Оторвал Серафимович четвертинку блокнотного листика и пишет: «Товарищ Калинин! Очень прошу выделить артели «Напрасный труд» трактор». И через неделю по их полям уже елозил колесник.