– Да на баз хочу, – соврал Колька и выхватился из дома.

Мизер уже был впряжен, Мухтар – цепью – приторочен к арбенке, на которой сроду ездил на охоту отец. Кстати, Мизером миренка, правда, тогда еще стригуна, назвал тот же Охлобыстин. Он как раз приезжал на кордон с каким-то партийным начальством, которое страсть как любило преферанс. И вот за той игрой незаметно и получил свое прозвание ласковый жеребчик, еще не подозревающий, что вскорости лишится своего, ежели так можно сказать, мужского достоинства и перейдет почти что в средний род.

– Можа, и тебя слегчить заодно? – помнится, сказал Клюхе полуцыган Илья, которого приглашали кастрировать Мизера. – Душа помякше будет. А то ты, сказывают, по девкам уже во весь аллюр скачешь.

За такую обидность Клюха конечно же не мог остаться в долгу, потому присоветовал:

– Ты вон себе язык укороти! А то он у тебя длинней вожжины стал.

– Ты гляди! – воззрился на него Илья, поблескивая своими цыганистыми глазами. – Какой ты молодой да ранний! Моя бы воля, я бы об тебя свой арапник пообтрепал!

Их спор неожиданно прервал Мизер, который долго пытался потереться тем местом, которое болестно свербело, а когда ему этого не удалось, видимо, вспомнив, что он все еще стригун, со взбрыком кинулся метаться по базу и, поравнявшись с Ильей, до болятки лягнул своего зловредца, что, конечно, было встречено визгливым хохотом Клюхи.

На дворе, куда Клюха вышел, хотя и без прежней спехливости, но все же довольно шустро, Колька стал копировать Охлобыстенскую неспешность, ибо уже знал, что попал под покров власти Богдана Демьяныча и тот ни в жизнь не даст при нем свершиться несправедливости, кою мог сотворить отец.

– Ну чего ты под ногами путляешься! – прикрикнул на Клюху отец, хотя Колька и близко к нему не подходил, а – на порожках – пробовал разминочную чечетку.

Мизер же, заметив, что вышел именно Клюха, въигогокнул и откочерил голову от отца, который как раз пытался его взнуздать.

– Спелись-сыгрались! – заворчал Арефий Кирсаныч, имея в виду обоюдное неравнодушие друг к другу коня и сына. Но, видимо, подумав, что вослед за Клюхой на баз вышел и Охлобыстин, кончил фразу своей обыкновенной, успокоительно-примирительной поговоркой: – Спокойно-нормально и – без дерготни!

Клюха ступил на землю, и стопа его чуть подпровалилась в снег. Доходил он почти до щиколотки.

– Н-немного пер-переборщил, – произнес оказавшийся рядом дядька Гараська, имея в виду выпавший снег, образовавший порошу.

– У нас нерезваков нету! – по-взрослому солидно отозвался Клюха.

– А эт-тот ры-рыхляк? – кивнул дядька на дом, имея в виду Охлобыстина.

– Он на арбехе посидит, пока ты с Мухтаром вперегонки побегаешь.

Дядька за его зловредство, как обычно, сердцем не зацепился, потому Клюха продолжал замать того своим подначеством:

– А, можа, и Мухтара оставим? Ты один справишься?

И лучше бы он этого не говорил. Гараська неожиданно взыграл желваками, подбежал к арбенке, поставил на прясло локоть и стал выцеливать Клюху в рогатку своих пальцев, трепыхаясь, словно петух с только что отрубанной головой, и не можа произнести ни одного слова.

– Чего ты его, паршивец, дратуешь? – вопросил оказавшийся рядом отец. И запально замахнулся: – Так бы врезал тебе!

Но Клюха отлично знал, что не врежет. При Охлобыстине ему прощались и не такие выходки.

По принятой незапамятно когда заваде, в утро, когда собирались на охоту, еду в доме не варили. Не завтракали и всухомятку. Ибо Арефий Кирсаныч считал, что запахи, которые оставляет сало или, скажем, хлеб, стойко будут сопровождать человека в лесу, где лось сейчас, – а именно на него пойдет гон, – особенно чуток и недоверчив. В другое время, когда пострел не разрешался, ветряка-рогатика можно было встретить прямо за базом кордона. Выйдешь, а он стоит у прикладка сена. И нехотя удалится в лес, когда на него Мухтара натравишь. Сейчас же лось каждую минуту настороже, к жилью совсем не подходит, а чащобу старается выбрать такую, куда не сразу-то пролезешь сквозь ощетинившееся сучьё.

Но отец все уремные углы знает, потому от него не так-то просто скрыться.

Но есть в Бобровом уремье сохатый, о котором ведают только Клюха и Клавдия Якимовна. Именно она прошлым летом набрела на него, когда ежевику собирать ходила. Этого лося, который, когда туда пришел Колька, так и стоял на том же, о коем баяла мать, месте, тут же получил кличку Бельматый, потому как в обоих зрачках его пауками ползали белые наросты.

С тех пор Колька нет-нет да подкормит Бельматого. То корку хлеба принесет ему, то сенца беремку, коль это зимой, надергает. Лось доверчиво идет на его зов и, совсем как бычок-летошник, которого они беспривязно содержат на базу, трется головой подшейностью о его плечо.

Еще попервам, когда Бельматый был только обнаружен, Клюха взял с матери слово, что она не расскажет о нем отцу. Потому как тот сроду никакого милосердия ни к чему живому не питает. И пока Клавдия Якимовна верно блюла их тайну.

Однако чего же не ломают порошу? Ведь уже развиднелось почти окончательно. О таком времени дед Протас говорит: «Кобёл и тот на ярмарку попер». А тут чего-то чухаются. И Клюха чуть было не задал отцу этот вопрос. Но тут на пороге появился Охлобыстин.

– Покурить бы, – просительно произнес он, зная, что, выезжая на охоту, Арефий Кирсаныч ограничивает и в этом.

Отец ничего не ответил. А вышедший следом за Охлобыстиным Денис Власич, поглядев на свои часы со светящимся циферблатом, сказал:

– Начальство не опаздывает, оно задерживается.

И тут сошлась какая-то внутренняя пригонка, которая все время давала косоту, когда Клюха пытался осмыслить прошлый вечер. К примеру, как это из вьюжной коломути появился Охлобыстин? Да к тому же один? И ни машины у база, ни подводы. И еще с подарком, который за здорово живешь шесть верст – вот так – перед собой, как он его нес, не упрешь. Значит, его сюда подвезли. А сами уехали. И вот сегодня, видимо, обещали поутряку нагрянуть, чтобы закатиться с ними на охоту.

И главностъ тут Охлобыстина, как показалось Клюхе, была в чем-то ущемлена. Не так широко, что ли, он себя вел. Хотя напился точно так же, как и во все прошлые разы. И спал сугубо по-своему, не сидя и не стоя возле стола.

Мотор прогырчал неожиданно, и вскоре возле ворот остановился газик-козел. И тут же дверца у него наотмашно распахнулась, и из чрева машины вынырнул Мартын Селиваныч Бугураев. Он помог выбраться тому, кто сидел на переднем сиденье. Обмахнул с его плеча эполетно упавший с дерева клочок инея.

Охлобыстин, молодцевато сбежав с порожков, протрусил к машине, чтобы быть поближе к событиям выгрузки, как понял Клюха, более высокого, битого разной недоступной его разуму знатностью, начальства.

И вот что бросилось в глаза Клюхе: одет Охлобыстин был не в свою обычную шубу, переливающуюся широким окладистым воротником, а в кожушишко, рукава которого кончались задолго до того, как у Богдана Демьяныча начинались локти.

Подбежав к начальству, Охлобыстин, поздоровавшись, произнес:

– Не дали вам поспать-попочевать, Николай Митрофаныч. Но закон охоты суров.

– Это Верятин, – тихо произнес оказавшийся за спиной у Клюхи и не смевший выйти вперед Вычужанин.

– А кто он? – понаивничал Колька, твердо зная, что это тот самый дядька, голос которого записан у него на магнитофоне. Это он, как там было сказано, «вел» бюро. Вроде бюро – бычок на веревочке.

Но эти полуохальные мысли к Клюхе пришли сейчас, когда он незаметно, пришлепывая ладонями морду Мухтара, пытался раззудить того хотя бы на приличное ворчанье или рык. А то уж больно все онемело замерли при появлении этого самого Верятина. Особенно Бугураев усердствует. Еще сильнее иноходит, чем Мизер, когда ему яйца выхватили.

Неизвестно отчего, может, даже потому, что он потерял главенство в доме, – ведь все же именинник! – Клюху надирало сделать что-то такое, чтобы сбить взрослых с того самого подобострастия, которое не вязалось с действом, коим они себя собирались озаботить. И Клюха незаметно наступил Мухтару на лапу. Тот взлайно взвыл. И отец, тоже всуетившийся еще больше в эти последние минуты, шепотливо взрявкнул: