— Нам придется подождать.

Экономка проигнорировала намек на то, чтобы впустить их, и закрыла дверь, так что они сели в машину.

— Забавно, — сказала Хелен. — Все стало более реальным, после того как увидели его рисунки. Это делает его реальным человеком, а не просто…

— Кучкой старых костей?

— Да, — сказала она.

Том пристально смотрел на старый дом викария.

— Что? — спросила она его.

— Каждый раз, как я приезжаю сюда, она либо у врачей или на приеме в больнице, если верить словам экономки.

— Вероятно, у нее проблемы со здоровьем, — урезонила его Хелен. — Она уже старая.

— Думая, так и есть, — сказал он, — но она не изменилась ни на йоту, все еще разговаривает со мной так, будто я один из ее учеников, даже сейчас.

— Она учила тебя? Какой она была?

— Строгой, — сказал он, — тебе ничто не сходило с рук. Некоторые из других учителей не имели авторитета. Дети чувствуют такое. Если они почуют слабость, они сядут тебе на шею, но не к ней. Она всегда быстро хваталась за тапок.

— Тапок?

— Она раньше хранила тот старый тапок в своем ящике и пользовалась им, даже тогда, когда ты просто разговаривал, когда не должен был.

— Я не согласна с тем, чтобы бить детей, не важно, что они натворили.

— Мэри Кольер была из другой эпохи, — объяснил он. — Она часто била меня им. Я никогда не забуду один случай: мне было девять, и меня задирал ребенок постарше. Это продолжалось неделями. Он был мелким отвратительным паршивцем. Неважно, сокращаю историю, он ударил меня однажды, и у меня перед глазами все покраснело.

— Каким-то образом я могу себе это представить, — сказала она.

— Да, ну, в любом случае, он ударил меня сильно, так что я взял поднос, на котором мы хранили все наши учебники, и ударил его им.

— О, мой Бог, с ним было все в порядке?

Том пожал плечами, будто судьба задиры не имела значения.

— Со временем, — он выглядел несколько пристыженным. — Разбитый нос, рассеченная губа, была кровь и слезы. Миссис Кольер была первой на месте преступления, и она взбесилась. Я получил тапком так, как никто им не получал. Затем она позвонила моему отцу, и мне пришлось ждать снаружи офиса, пока она рассказывала ему, каким неприемлемым было мое поведение.

— Ты боялся своего отца?

— В том возрасте? До ужаса, — признался он. — Он не сказал ни слова, когда вышел, просто мотнул головой в сторону своей машины. После того как мы выехали из школьных ворот, он спросил меня: «Ребенок был больше тебя?», и я сказал: «Да, пап». Последовала пауза, затем он спросил: «И он ударил тебя первым?», и я живо закивал и сказал: «Да, он, отец». Затем он, наконец, спросил меня: «И вместо того, чтобы просто ударить его в ответ, ты взял большой тяжелый поднос и ударил им по лицу парня перед всем классом и учителем?», и мне пришлось признать свою глупость, и я сказал: «Да, отец». Он долго ничего не говорил и, когда я уже подумал, что он собирается взорваться, он просто сказал: «Хорошо».

— Хорошо? — спросила Хелен.

— Хорошо, — подтвердил Том. — И, когда я спросил его почему, он сказал: «Потому что никто, бл*ть, больше не станет задирать тебя».

— Воу, — сказала она. — Это слишком для ушей девятилетнего.

— Я знаю. Не думаю, что когда-либо слышал, как он использовал слово на букву «Б» раньше, тем более при мне. Я рассказал ему, какой сердитой была Миссис Кольер, но он просто сказал: «Учителя живут не в реальном мире», будто ее мнение не имело никакого значения. Я думаю, он был доволен, что я не позволил парню крупнее шпынять себя. Это был единственный раз, который я могу вспомнить, когда он гордился мной.

Он не произнес это с надломом, но то, как Том сказал «единственный раз», сделало Хелен невероятно грустной.

***

Ему пришлось привезти Линдси обратно к матери пораньше, и она была в слезах. Он стоял на дверном коврике, пока его жена заблокировала путь в их старый дом, будто она единолично укомплектовала контрольно-пропускной пункт «Чарли». Все в порядке, он не хотел заходить, не имел желания видеть следы ее нового мужчины: другую газету, сложенную на его старом кресле, чьи-то еще ботинки у огня.

— Не делай этого, — сказала она ему, — хоть раз, можем мы быть просто…

— Цивилизованными людьми? — фыркнул он.

— Да.

— Не я был тем, у кого джинсы болтались у коленей, а рука другого мужчины…

— Прекрати! Просто прекрати! Ты хочешь, чтобы твоя дочь услышала это?

— Я не знаю, может это и не будет такой уж плохой идеей. Вероятно, она не будет так злиться на своего старого папочку, если узнает об этом!

— Я думаю, тебе следует сейчас же уйти, — прошипела она. — И, если ты станешь настраивать ее против меня такими разговорами, я пойду прямиком в суд, и они посадят тебя за решетку, если ты к ней приблизишься.

Он усмехнулся.

— На каком основании, ведь я же скажу ей правду? Мы с твоей матерью расстались, потому что она не могла не снять трусы, пока я не приду домой.

Тогда она стала язвительной, вредной и ехидной, какой всегда становилась, когда у них происходила стычка, и он побеждал. Она шагнула с порога к нему и посмотрела ему прямо в глаза.

— На каком основании? Мне не нужны никакие основания. Я что-нибудь придумаю. Я ее мать, и она ненавидит не меня, а тебя, идиот. Ты даже не можешь сводить двенадцатилетнего ребенка в МакДоналдс, не устроив скандал.

— Тебя там не было, — парировал он. — Ты не видела, как она вешалась на шею к тем двум парням.

— Она не вешалась на них. Они оба ее одноклассники. Дочь только что рассказала мне. Они все идут на вечеринку по случаю дня рождения на следующей неделе, и она в восторге, Бога ради. Это нормально в ее возрасте: радоваться чему-то. А теперь она плачет в своей спальне.

— Вечеринка в честь дня рождения? Чья вечеринка? Там будут родители? Ты просто собираешься позволить ей пойти?

— Боже правый! Да что с тобой не так? Она нормальная девочка с хорошими друзьями. Оставь ее в покое, — потребовала она, прежде чем добавить: — или, Боже помоги мне, я буду держать тебя подальше от нее!

Он не мог поверить, что она упомянула Бога: какая наглая женщина.

— Как ты собираешься сделать это? Ты не станешь препятствовать моим отношениям с дочерью.

— Ты слетел с катушек, у тебя и прежде бывали случаи вспышек ярости. Как ты назвал ту женщину мирового судью? Психанутой сучкой? Ты думаешь, что они не записали это и не поместили в какой-нибудь файл? У тебя был срыв, Бога ради! Если ты скажешь Линдси хоть слово обо мне или попытаешься прикоснуться к ней там, где отец не должен прикасаться к дочери…

— Ты этого не сделаешь, — выплюнул он, но знал по ее лицу, что сделает. — Ты чудовище.

— Я ее мать. Я скажу и сделаю что угодно, чтобы защитить ее от тебя. Кому ты думаешь, они поверят? Они станут держать тебя подальше от нее так долго, что она перестанет узнавать тебя на улице.

— Ты этого не сделаешь… никто не может сказать такого об отце своей дочери…

— Не сделаю? Если ты хочешь еще хоть раз увидеть Линдси, не говоря уже о чередующихся выходных, тогда ты будешь держать свой рот на замке, или я засуну тебя так глубоко в дерьмо, что ты подумаешь, что находишься в аду.

Он долгое время смотрел на нее. По той ненависти, что мужчина видел в ней, он знал, что женщина имела в виду каждое слово. На мгновение он прикрыл глаза так, как научил его доктор, когда ему было необходимо унять ярость, но в этот раз это не помогло. Вместо этого, он потянулся и схватил ее за волосы и сильно потянул, заставляя ее встать на колени, даже когда она протестующе визжала. Он опустился на колени рядом с ней, плотно зажмурил глаза и начал крепко молотить ее черепом по подъездной дорожке. Мужчина мог слышать ее крики, но он не останавливался, не мог остановиться. Вместо этого он продолжил, и вместе с действом к нему пришло славное ощущение освобождения, покуда разбивал ее злую, извращенную голову о цемент снова и снова, пока, наконец, ее крики не прекратились, и от ее мозга ничего не осталось, кроме каши, размазанной по бетону, и крови, собравшейся в лужицы. Затем он почувствовал головокружение, моргнул и открыл глаза.