Добежав, проходим арочный свод и холл — я забираю у трупа массивный, обитый верблюжьей кожей деревянный ростовой щит и первый выбираюсь на свет, в самый разгар боя, что грохочет чуть ниже по склону, в полуста метрах от нас.

Шум битвы оглушает, от криков раненых холодеет кровь, любой приказ тонет в какофонии, а героизм — в незначительности одного человека. Словно многорукое чудовище многосотенное войско Святейшего То бьется об оставшиеся десятки стражников, прорываясь всё дальше и дальше, с каждой минутой отвоевывая метр за метром. Стража стеной встала от дома до дома, закрывшись щитами и ощетинившись копьями, шагая назад, но истощая наступающего на нее зверя, медленно, но верно теряя людей.

— В бой!!! — Кричу, воздев копье к небу. Уставшие сектанты за моей спиной взревели и неровной волной ринулись вперед.

Я взял с тела лук. Сломан. Выкинул, наклонился — взял арбалет. Искорежен. Бросил наземь. Наконец, отошел чуть поодаль и нашел ее, красавицу — пращу.

Святейший То, крича, сражается в первых рядах. Спину ему с мечом и щитом прикрывает Чакайд — парень сражается отточено и умело. Они рвут строй стражников, пока… Из-за спин не выходит Ннамбди. В руках — два массивных длинных парных кинжала.

В легендах схватка идет минуты и даже часы — богатыри сходятся и расходятся, жадно впитывая взгляды солдат. В горячке же боя жизни усыхают за мгновения.

Ннамбди подпрыгивает к Чакайду, бьет, но тот парирует. Атакует вторым кинжалом — попал в щит.

Чакайд наседает, ведет удар сверху — мажет, Ннамбди отпрыгивает. Удар! Удар! Глухой стук о дерево…

То зовет Чакайда на помощь, отвлекая — сталь разрезала руку, пошла кровь. Я кладу в пращу свинцовый шарик.

Чакайд ведет удар сверху — Ннамбди отпрыгивает, нанизывая бвана на кинжал. Раскручиваю пращу.

Шарик попадает Святейшему То в висок. Дрыгнувшись, его тело оседает на каменную мостовую. Пройдет еще несколько минут, прежде чем солдаты это заметят, но…

Это победа. Моя победа.

***

Четыре костяных кубка ударились друг о друга, расплескивая ягодную брагу. Под треск камина я выпил всё до дна. Рядом крякнул Ннамбди и запыхтел Зарбенгу. Буру молча смотрит в огонь.

В голове смешались последние часы. Сектантов рубили, словно скот, а они всё разбегались и прятались, подобно крысам. След Абига потерялся в порту. Затем оставшиеся полтора десятка стражников резво тушили пожары на Чердаке. Под моим руководством горожане стаскивали мясо в кучу, в ожидании Мунаша. Мтава проводил ритуал прощания и тела сжигали. Груду за грудой. А перед глазами всё стоят картины — пепелище и трупы, пепелище и трупы…

Морщусь — Зарбенгу раскуривает трубку. Краем глаза вижу, как Ннамбди пытается что-то сказать, но, словно рыба, открывает и закрывает рот.

Когда солнце начало клониться к закату, а трупы всё не кончались, Буру отрядил кузена-первенца следить за похоронной работой. Мунаш уснет не скоро, а мы — и вовсе только под утро, в личном детинце Буру.

Тяжело вздохнув, снова разливаю брагу по кубкам. Зарбенгу покачал головой, Ннамбди кивнул и пригубил, а Буру даже не взглянул, невидящим взором смотря на огонь.

***

За овальным столом в обеденном зале детинца собрались семеро. Буру во главе стола, напротив — Адед. По левую руку от господина — Зарбенгу, по правую — я. Олэйинка жмется к Ннамбди, а по другую сторону вольготно раскинулся Мунаш. Трескочет камин. В застекленные окна падает ласкающий душу свет. Светает. Следуя приказу господина, шевеля губами, читаю вслух письмо от Мунаша Адед — мятое, мокрое, но сохраненное.

“Подлость, злоба и обман проникли в Клалва. Ведаю я, что скоро брат пойдет на брата, а сын на отца, ибо чужие истины грызут сердца нашего люда. Вот уже год я не получаю священную дань, ибо сектанты множатся в городе. Нищета растет, святых мтав режут, как скот, а плащ властителя носит властолюбец, якшающийся с врагами нашего Повелителя. Молю, донесите до Куруса Фарусида — Саггот наш враг, Буру наш враг, а улей зла — Кважье Копыто.”

Мунаш, мтава Костяной Обители

— Друг мой, чем я тебе не угодил? — Устало произнес Буру. — Неужто выходка Зарбенгу тебя так зацепила?

Мунаш долго молчал, буравя взглядом первенца.

— Из уважения к твоей утрате, сохрани раба своего, но избей его плетью двадцать раз и уплати дань — двадцать квагг и двадцать драхм.

— Договорились, Мунаш. Я уплачу. — Невесело улыбнулся Буру. — Аджо, уничтожь эту бумагу.

Бросив письмо в камин, сажусь.

— Его Светлость Повелитель и Ган Великой Тонго Куруса Фарусид прибудет в Кважье Копыто не позднее, чем через семь дней. — Проговорила Адед. Я поймал предостерегающий взгляд Зарбенгу и, непонимающий — Олэйинки. Буру молчит.

— Что будет с Эбеле? — Наконец ломаю тишину.

— Моя дочь будет судима Повелителем и Ганом. — Проговорил Буру. — Как и все предатели.

— А с городом?.. — Подал голос Зарбенгу.

— Хозяином клана буду избран я. — Ответил господин. Затем, искренне улыбнувшись, сказал. — Аджо, Зарбенгу… Вы поразили меня до глубины души.

— Унати должен был рассказать о моем участии. — Усмехаюсь довольно, ловя восхищенный взгляд Олэйинки. — Я верил, что Зарбенгу доверится мне после… Желтоцветья.

— Вот тварь змеиная! — Расхохотался Зарбенгу, вставая с кресла. — Да я до последнего мучился, сволочь! Ты хоть и та еще гиена, но сердце у тебя есть!

— Ах ты обезьяна тугодумная! Еще сомневался! — Кричу и тоже встаю. — Хоть бы весточку отправил, что десятников собираешь! Догадывался же, что за мной следят!

Я обнял его и прижал к себе, чувствуя, как хрустят наши кости.

В глазах предательски защипало.

Рассвет. Сквозь застекленные окна льются лучи, заливая палаты теплым осенним светом. Открыв глаза, смотрю в потолок, переводя дыхание после долгого удушливого кошмара. В нем я снова бежал, выживал и убивал.

Мои покои кажутся безразмерными — в них поместится с десяток лачуг, вроде той, в которой я вырос. Вдоль стен, как всегда, множество бесполезного барахла. Шкафы с парадными одеждами и доспехами, свертки с оружием, лари с мазями. Брошенный мною мешок с вещами, как и было велено страже, валяется у входа нетронутым. Да и сам вход — массивные высокие двустворчатые двери — прочно закрыт на засов. На полу — ковер, сотканный лучшими умельцами далеких восточных городов Великой Банг. Когда-нибудь я в них побываю…

Сложно назвать кроватью то, что я повелел для нас соорудить. Ни грамма дерева, вместо нежно любимых перин — выделанные мягкие шкуры, отделанные шелковой тканью.

Сепу сопит рядом. Меня поразила её неопытность — лишь позже я понял, что ее цветок до этой ночи оставался бутоном. Впрочем, ее воспитал мтава и, судя по ней, весьма добропорядочный. А воины Дару, уж какими они людоедами ни были, но прекрасно понимали, насколько ценны и редки на невольничьем рынке девственницы.

Тихонько встаю и подхожу к молельне в неосвещенном углу, на которой раскрыто житие Джитука Огненосного. Мунаш говаривал: “Чтение — что тренировка, диспут — что бой, усвоенные знания — что боевые приемы. Воин сражается в битве и разит врагов, женщина борется на улицах за мужские сердца, а мудрец — на советах правящих за праведный выбор. Больше читай — лучше думай. Больше знай — лучше говори.”

Сепу дернулась во сне — взглянув на нее, снова умыл свою красавицу ласковым взглядом. Даже если меня отправят на край света, эта звездочка будет жить в бванских покоях в сытости и достатке. Я об этом позабочусь.

Зевнув, подхожу к засову, с легкостью его отодвигаю и, выходя в коридор, закрываю за собой дверь. Улыбчивый стражник одет церемониально — в цветастый пояс, а на лбу — личное клеймо Буру; он наг до пояса, сверкая рельефными мускулами. В руках — тяжелый арбалет. Коридор ярко освещен — по обе стороны чадят факелы. На конце он раздваивается — путь налево лежит к винтовой лестнице вниз, направо — к винтовой лестнице вверх.

Дворец первенца Буру сконструирован изящно, но запутанно — множество миниатюрных башен соединены узкими мостиками, легко простреливаемые в случае штурма с окон сверху. Издали замок легко принять за исполинский термитник, но вблизи единая конструкция будто разваливается на восемнадцать стрел, каждая из которых — башня своего размера. Бесспорно, архитектурное чудовище не устоит против грамотной осады с применением камнеметов и, тем более, огненных машин, но вот против враждебной дружины или городского мятежа подойдет как нельзя лучше.