— Ты что… — Глаза Готто расширились, челюсть отвисла. Спустя пару секунд он взял себя в руки и снова мерзко раздвинул губы в слащавой улыбке. — Это невозможно. Как ты ее увидел, где?

— Перед гостиницей, рядом с ней — уродец из черни. Ни единый ее участок кожи не был покрыт краской.

— Да… — Улыбка Готто поникла. Подумав, он все же ответил. — Я знаю. Это их семейные интриги, и склоки. Змеиные Клалва…

— Мы — Клалва! — Жестко пресекаю его хулу.

— Да, мы! — Не выдерживая, Готто повышает голос. — И теперь мы в дерьме! Ты собрал людей?

— Через неделю у меня будет сотня верных отморозков, способных сносно стрелять из арбалета и колоть копьем. — С удовольствием скалю зубы.

— Как ты думаешь… — Трактирщик снова перешел на шепот. — С предателями связался кто-то из наших?

— Я ставлю на Этана. — Многозначительно киваю своим словам. — Этот скользкий ублюдок мог нас сдать шавкам Патриарха. Налей-ка мне выпить!

— Для тебя — чистое пойло! — Хмыкнул Готто, потянувшись к пульке.

***

— Дорогие гости! Ешьте досыта, пейте вдоволь, кричите громко и не спите всю ночь, ибо я жертвую Равве всё свое добро, нажитое трудом честным и бесчестным, падаю ниц перед его всемогуществом и молю о прощении грехов! Я клянусь нести священное знамя, защищая люд словом и делом! — Стоя на плоской крыше хекалу Желтоцветья, Зарбенгу закутался в белую джеллабу, расшитую алыми пятиконечными звездами — одежду смирения. Он вещает, пока по правую руку от него склонил колени Этан, а по левую — немолодой мтава, что значит на церковном наречии — настоятель. Мне не показалось — у него яркие голубые глаза, спасибо острому зрению. Невообразимо прекрасные лучи заката падают на спину обретшего благодать в вере Зарбенгу, его лик вскинут к небу, руки распростерлись, а ладони сжимают жезл мтавы. Пламенная речь, исторгнутая из его горла, падает на благодатную почву — люди выпили, расслабились, вкусили яств в ожидании представления, сидя за рядами ломящихся от пищи столов. Безусые юнцы-аколиты услужливо подносят пышущие жаром кушанья, кувшины с ключевой водой, соком и пульке. Языки пламени, видимые незадолго до этого издалека, вблизи оказались исполинским костром, зажженном в медной чаше в центре крыши, опаляя жаром одежды Зарбенгу. Тот, тем временем, продолжил:

— Правоверные раввиане, сыны и дочери славного города Желтоцветного, я счастлив вновь вернуться в сей благословенный край после семи лет разлуки. Здесь я провел детство, здесь я впервые покрыл деву и здесь я взял ее замуж. И здесь моей жизни настал конец — в тот самый момент, когда Мунаш, что из безземельного клана Игику, не зарезал мою жену, двухлетнего сына и годовалую дочь. Вы все знаете эту историю и должны вспомнить меня. Копошащегося в грязи, не имеющего ни крова, ни надежды на будущее. Беглеца, изгоем ушедшего на поиски лучшей жизни.

Мтава дернулся было, но Этан был быстрее — одним движением вскочив, он перехватил достающего каменный нож священника, заставив рухнуть на переломанные двумя ударами колени. Зарбенгу же продолжил, оглядывая затихшую публику суровым взглядом:

— Мы — Клалва. Я ушел чернью, а вернулся Клеймённым-Господином. Мы — Клалва. Мы все из рода победителей. Мы — Клалва! Храбрость в воле!

— Храбрость в воле!!! — Прогремели селяне и боевой клич великого клана Клалва пророкотал над пиршественными столами.

— Вспомните всякое бесчинство, что творили бваны до нашего прихода. Сколько раз ваши лиры оборачивались жратвой на столах господ, а они требовали больше налогов?! Доколе мы терпели самоуправство их несносных золотых детишек?! Почему мтава, молящийся на Запад, потакал беззаконию?! — Под яростный вой толпы, Зарбенгу развернулся и посмотрел на мтаву. Его лицо перекосил ужас, а рот шептал молитвы. — Твой лживый язык тебе не поможет. Твое имя будет забыто, а память о тебе сожрет огонь. И пусть Равва свершит истинный суд над заблудшей душой. Правду ли я говорю, люд Желтоцветья?!

— Правду! Сжечь ублюдка! Справедливость восторжествует! — В разноголосом вое утопает площадь.

Этан схватил вопящего мтаву за грудки, сделал два шага к пламени, после чего приподнял его.

— Да свершится суровый суд. Во имя Всемогущего Раввы! Храбрость в воле!

— Храбрость в воле!!! — Под исступленный крик людей, Этан бросил в костер связанного священника. После чего сел на колени и начал молиться. К беснующейся толпе вышел Этан. Суетливо подняв ладони, он завершил представление:

— Ешьте досыта и пейте вдоволь сыны и дочери Желтоцветья. Этот день станет началом нашей свободы. Храбрость в воле.

— Храбрость в воле!.. — Последний раз вздымая кулаки, под крики горящего заживо мтавы люди продолжили трапезу.

Переваривая увиденное я потянулся за ляжкой канги и влил в себя пять глотков пульке.

Скоро Зарбенгу начнет муштровать фанатиков.

Через неделю к Готто прибудут наемники из Белого Гнезда.

Отныне мое спокойствие лежит на спинах новобранцев и плечах Адонго.

Проснулся от скрипа досок. Дернувшись всем телом, неуклюже упал с кровати — на нее рухнуло нечто в джеллабе, вонзив полуметровый кинжал в подушку. Ошалело борясь с одеялом, вскакиваю и отшатываюсь от летящего в меня ножа. Тело вскочило с кровати — ударом ноги возвращаю его на место. На всякий случай падаю на четвереньки и не зря — враг метнул второй кинжал. Поднимаю с пола глиняный кувшин с пульке, с размаху кидаю его в убийцу. Затем ласточкой бросаюсь вперед, падая на врага всем телом. Получаю кулаком в ухо — хорошо, не ножом. Целюсь в нос — удар, еще удар — липкая гадость на пальцах, бью локтем в ключицу, затем в челюсть пару раз, пока тело не обмякло. Швыряю его на пол и бью ладонью по щеке — признаков сознания не подает. Бью сильнее, уже по другой щеке, затем, легонько — в пах. Реакции нет. Но дышит. Трясущимися руками ищу пульке. Осознание приходит не сразу. Прерывисто вздыхаю, рву ткань кровати и связываю убийцу по рукам и ногам, затыкаю ему глаза, уши, рот. Вытаскиваю из стены метательные ножи, беру в трясущиеся от ужаса и бурлящей в венах крови руки. Решаю, что пора спуститься вниз — тварь не могла пройти незамеченной. Это заговор!

…Готто отреагировал на лестничный скрип — его мелодичный напев остановился, тень от масличной лампы замерла. Я прерывисто вздохнул и продолжил спускаться, чувствуя в ушах звон от удара. Внезапно останавливаюсь — тень Готто раздваивается. Он не один. Не выхожу на свет — это может быть опасно.

— Ннамбди, это ты?.. — Дружелюбный голос трактирщика полон стальных ноток. Его соратник молчит. После небольшой паузы Готто повторил. — Ннамбди? Ты принес то, что я просил?

Замираю. В голове пронеслась жуткая мысль — у меня наверху лежит связанный Ннамбди, которого подослал Готто. Этот змей уже предавал меня, предаст и еще раз, он жаждет власти, богатства, положения… Надо его допросить. Возможно, он в сговоре с Зарбенгу!

Ожидаю, что сейчас выйдет Ннамбди и развеет мои мысленные наговоры. Но, вместо этого тень Готто взяла что-то большое, по форме напоминающее подсвечник и я стал все громче слышать звук шелкового шага его ног — он движется в сторону лестницы.

— Я надеюсь, ты помнишь наш уговор. — Голос Готто стал угрожающим, но вместо стали в нем зарылся страх. Теперь он явно обращается не к Ннамбди. — Я помню про девку. Ты должна была выполнить свою часть работы, а не возвращаться сюда. Что, ощутила власть?! Ты достигла положения среди них благодаря мне!

Замерев, покрепче перехватил кинжалы. Тень Готто приближается. Наконец, одним движением спрыгнул вниз. Не рассчитав расстояние до пола, подворачиваю ногу. Изрыгая из пасти скверну, разворачиваюсь к Готто и бросаюсь на него. Он стоит перед стойкой, словно дубину, сжав двумя руками медный подсвечник. Кидает в меня. Отбиваю, мчусь на Готто, он схватил лежащий на столе подаренный тесак и кинулся в центр зала, я — за ним. Мы замерли друг напротив друга, освещаемые тусклым светом лампы. Его глаза испуганы, грудь тяжело вздымается, взгляд бегает, тело стоит неуклюже, ноги — как попало.