— Буди двоих. Требуй каждого будить двоих, а сам бери копье и щит. Понял?!

— Понял-понял. — Закивал Пятидесятый и ткнул сопящего рядом Тридцать второго.

Мы с Рудо переглянулись и вытащили скрещенные мечи, подойдя ко входным дверям.

— Вы слышите? — Взволнованно прошептал Рудо. Я кивнул. Снаружи доносятся приглушенное многоголосье, стук сапог о булыжник и… Запах паленого масла. Я незаметно облизнул губы, но мой голос не дрогнул — селюки впадут в панику, если поймут, что к дому приближаются факела.

Сзади разрастается хаос. Кто-то кого-то пихнул, бывшие пастухи толкаются, грубят друг другу, наращивая какофонию шепота, тычков, шороха. Я отошел от двери, развернулся и увидел, как две детины, яро жестикулируя, что-то втолковывают здоровенному амбалу. Подойдя сзади и закрыв одному из них рот, я перерезал ему глотку, положил на пол и добил, отрубив голову. Окровавленный, в полной тишине обвел взглядом мужиков. К счастью, запах паленого масла настиг нас именно в этот момент — миг, когда хаотично вставшие в зале солдаты молча слушали мой приказ.

— Восьмой, Девятнадцатый — передавайте копья и щиты. Остальные — берем, встаем парами за Рудо и ждем приказа. Выполнять.

Вижу, как они дрожат, переглядываются, потеют, пытаются не косолапить, облизывают губы, торопятся и роняют копья, ловя их в последний момент над полом. Они стараются. Делаю глубокий вздох. Я тоже должен стараться.

— Рудо, буди Эбеле и спрячь ее в безопасном месте. Тридцать второй, сюда. Солдаты — поднять щиты, копья наизготовку. Не нарушаем строй.

Рудо бежит по лестнице вверх. Тридцать второй, нервно сжимая копье, встал рядом со мной. Я оглядел парней в последний раз. Могло быть и хуже.

— Храбрость в воле! — Реву, с силой толкая плечом дверь, держа меч обеими руками, я бросился наружу…

***

Оставленный на ночь в кострище близ лужайки пленник развязан. Голубоглазый парнишка рыдает на плече у мужчины, цветы истоптаны, тело мертвого стражника исторгает кровь. Два-три десятка человек, одеты в джеллабы с накрытыми на голову капюшонами, вооружены легкими арбалетами. Еще десяток крепят лестницу на второй этаж — туда, где спит Госпожа.

— Вперед!!! — С ревом вылетаем из особняка с копьями наизготовку. Арбалетчики стреляют — двое чернокожих падают с ранами, но нас всё больше.

— Тридцать второй, бери пятерых и перекрой выход! — Перекрикивая шум боя, ору ему, подхватывая лежащий щит.

Возбуждая кровь ором, мы бежим на арбалетчиков — то тут, то там в щиты втыкаются болты, реже — в тело, заставляя раненого падать, вселяя ужас в солдат. Быстро перебирая возможные приказы, я понимаю, что давить надо массой — бить, пока бьется, пока мои солдаты чувствуют жжение в руках, пока кровь кипит. Потом они поймут, что убивали — тогда и только тогда став солдатами.

— Пощадите! Мы сдаемся! — Слышим женский крик. Арбалетчики сняли капюшоны джеллаб и рухнули на колени. Два паренька, три девушки и…

— Олэйинка?! — Мои глаза расширились. Я поднял правую руку и заорал, что есть мочи. — Стоять!!!

Солдаты встали. Выжившие — а их всего шестеро — упали на колени, отбивая мольбу, скрестив указательные пальцы рук. Я молчу. Солдаты смотрят на меня.

— Первый, Тридцатый, Десятый, Восьмой, Двадцать первый и Тридцать второй — обезоружьте и разденьте их. Всех до единого. Отведете нагими к Рудо. Остальные — обыщите мертвых, ценности сложите в главном зале, а тела — в кострище. — Замолчав снова, с тяжестью в голосе заканчиваю приказ, указав на девку с двумя треугольниками на лбу. — Ее к Эбеле.

— Аджо! Аджо, это я, Олэйинка! — Закричала она в ужасе. Я взглянул на нее, тяжело вздохнул и ответил:

— Я знаю.

Проснулся. Ночь. Встал. Стошнило в горшок. Уснул.

Проснулся. Рассвет. Раскалывается голова. Уснул.

Проснулся. День. Вернулся в кровать. Уснул.

Привстаю, осматриваюсь. Я наг, лежу в кровати. Одеяло из льняной ткани, на полу большой спальни — шерстяной ковер. У изголовья кровати — резное мягкое кресло, перед ним — читальный столик с раскрытым томом жития Нкемдилим Святоматери. Вдоль стен — лари и комоды. В углу напротив входа — полая статуя вставшей на дыбы квагги из черного дерева в человеческий рост. Одно из священных животных, символ свободы и движения.

Я в комнате Госпожи.

Я в кровати Эбеле.

Я слишком много выпил.

Падаю на подушку и засыпаю.

***

Наконец, вернувшись в свою комнатушку, делаю пять глотков пульке, мажусь остатками охровой смеси — большая часть запасов осталась в гостинице, вместе с вещами — после чего надеваю гвардейские доспехи, беру верную пращу с припасами и спускаюсь по лестнице вниз.

Аппетитно пахнет сорговой кашей с травами и мясом. Пусть я и питаюсь ей уже много месяцев, но готовить нормально не умею. Даже в дешевом Изумрудном трактире Белого Гнезда вкусной каши отведать не удалось. Теперь же аж нос сводит…

Чувствуя приятную слабость и невыразимую непривычную удовлетворенность выспавшегося человека, хожу по главному залу — тому, где я когда-то поил Эбеле травяным зельем. Большущего стола у окна теперь нет и в помине, зато печь благоухает вкусными запахами, сияя свежей чистотой. Тряпье, прикрывавшее проходы в подсобные комнаты, заменено на новые льняные ткани, пол тщательно вымыт от грязи — всей, за исключением пролитой моими руками солдатской крови. Слышу приглушенные разговоры со стороны кухни на туземном наречии. Понимаю лишь, что разговоры о мясе и травах, об обеде и ужине. Подхожу к окну — на лужайке под руководством Рудо выжившие солдаты отрабатывают выпад. Тела в кострище давным-давно догорели.

Ловлю себя на мысли, что совершенно ничего не знаю о других комнатах. Если наверху две спальни — для хозяина дома и ближайшего слуги — то здесь я видел лишь зал да кухню. Захожу в другую комнату и понимаю, куда переехал обеденный стол. Здесь же — скамьи вдоль него, нет окон и десятки расставленных вдоль стен солдатских ларей. Сколько же я спал, если эти пастухи уже успели принести сюда свои вещи?! Захожу в последнюю, четвертую комнату, там, как водится, без окон, впритык друг к другу разложены солдатские лежаки, что ныне свернуты — все, кроме пяти. На них спят опоенные сонным зельем пленники.

Ни Эбеле, ни Олэйинки нигде нет.

— Стена щитов! — Выхожу из дома, слышу зычный голос Рудо.

— Нападай! — Спускаюсь по лестнице, слышу новый приказ.

— Дротики готовь! — Иду по булыжникам сквозь убитые боем сады, слышу знакомую команду.

— Стреляй!!! — Выхожу к лужайке, с улыбкой лицезрею обстрел. Первая линия, полностью скрывшись за щитами, прикрывает вторую, навесом метающую дротики. Завидев меня, Рудо картинно выпрямился.

— Дротики подобрать и стройся! — Скомандовал он.

Дождавшись построения солдат, я встал перед бывшими пастухами. Глаза светятся радостным волнением, руки нервно сжимают оружие, доспехи сидят, как влитые. Мне знакомо это чувство — момент, когда жизнь обретает смысл, командира, товарищей и уверенность в завтрашнем днем. Припоминаю победное пиршество. С трупов собрали драгоценностей лир на сто и я распорядился вскрыть домовые погреба. Пульке, сорговый самогон, травяные и фруктово-ягодные настойки — в глотки лилось всё, что жжется. Вяленое мясо, сушеные фрукты, копченые змеи, масляная рыба… Мы били в барабаны, играли на свирели, танцевали, дрались, жрали, пили, братались. Мы победим лунных братьев.

— Я прошу тех солдат, чьи копья ощутили вкус крови.

Почти все сделали шаг вперед.

— Я вижу вас насквозь. — Внутренне собравшись, цежу каждое слово, смотря в глаза. Чувствуя перемену в голосе, они подобрались и посуровели. Сделав паузу, продолжаю. — И некоторые поразили меня. Из сборища пастухов вы превращаетесь в мужчин. Учитесь молчать, убивать и слушать приказы. Но некоторые в этом преуспели больше других. Десять из них вернут имя и станут шуйцами — выберут по пять человек, будут учить, править и наказывать. Ошибется один — накажу всех. Это ясно?