Поднимаясь на этаж выше, иду по мосту, наслаждаясь видом с перил. Мятеж. Это слово не выходит из головы. Понятно, на что рассчитывал Саггот и очевидно, что планировал Абиг, но действовали ли они заодно? Я не заметил и намека на общение Святейшего То с Хозяином Клалва, но между ними был соединяющий слой — Эбеле. Женщина, что вела переписку с великим мтавой. Женщина, что была предана Сагготу. Женщина, воспользовавшаяся доверием и любовью То.
Дойдя до темницы, я подошел к стражнику. Башня Заточения древна, мрачна и давяща. Всего три этажа из красного кирпича и всего два моста — в Гостевую Башню и Хозяйскую. Первый этаж — склад без окон и дверей, второй — пыточная с бойницей, единственный выход из который — лестница наверх, в тюрьму. Темница просторна — в стальную клетку поместится человек десять. Перед ней — сидящий на каменюке старый седой скучающий стражник, на этот раз — с секирой. И личным клеймом Буру.
— Оставь нас наедине. Заточи пока ножи. — Улыбаюсь ему. Он кивает и, кряхтя, идет в пыточную. Подумав, добавляю. — Уведоми потом господина о моем визите. От него у меня нет тайн.
— Успокойся, Аджо. — Хлопнул тот меня по плечу. — Господин тебе доверяет. Ты не глупец и, тем более, не предатель.
Я хохотнул:
— Но глупостей из-за этой твари я наделал изрядно!
— Бабы… — Пожал плечами стражник, кряхтя и уходя.
Оставшись с Эбеле наедине, я вновь посмотрел на нее — новым, изучающим взглядом. Буру все еще любит родную дочь — она чиста, сыта, напоена, хорошо одета. И молча смотрит на меня. Нет нужды говорить — Эбеле понимает всё. Она достаточно умна и выросла в слишком богатой семье, чтобы не знать о последствиях с самого начала.
— Когда всё началось, Бэл? — Садясь на место стражника, задаю первый вопрос, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно строже. Она лишь насмешливо улыбнулась. — Скажи мне. Я должен знать.
— С чего бы? — Прошептала Эбеле, взявшись руками за железные прутья.
— Я потерял друга, Эбеле… Из-за тебя. Готто…
— Готто никогда не был твоим другом, Аджо. — Шепнула она. — Тебе дали друзей. Куда делись парни, с которыми ты попался к Старику? Или, быть может, из банды Фенека? Помнишь такую?.. Не скрипи зубами. Готто слишком много знал и подозревал меня с самого начала, мне в Желтоцветье нужна была защита и я приказала тебе меня защищать. Если бы мой отец был чуть умнее, он бы не послал меня править в Желтоцветье. Мой отец…
— Твой отец — великий человек, Эбеле! — В ярости прошипел я, отскочив на шаг от клетки.
— Мой отец — двуличный убийца, Аджо. — Криво усмехнулась она. — Всю юность он исполнял долг перед сюзереном, забыв о долге пред людьми вверенного ему края. Западный Предел пал и не единожды под натиском лунных братьев. Где был Буру, где были его рабы и вассалы? Усмиряли бакаму на восточной границе? Истребляли речных пиратов на реке Тонго? О нет, я знаю — воевали за отца несравненного гана против мятежных Сарра!
— Он — бвана, его долг — воевать, исполняя приказы господина! — Гневно отвечаю ей.
— Так пусть воюет. — Холодно ответила Эбеле. — Это из-за него твой отец не мог прокормить семью сохой, это из-за него То был отдан в рабство и сбежал, это из-за него Верхний Город превратился в Раввой проклятый Чердак!
— Это из-за него погиб твой сын?..
Эбеле молчит. Мгновения тишины дали передышку. Затем она кивнула, отвечая:
— Нтанай, был великим воином. Он сражался за Буру, вверяя ему жизнь. Когда я родила от него малыша Табо, отец был в бешенстве, он отобрал у нас ребенка, а Нтаная отправил защищать Тасталу. Один из штурмов он не пережил. И Равва покарал предавшего честь бвану.
— Покарал?.. — Непонимающе спрашиваю у нее.
— Лихорадка. — Шепнула Эбеле. — Буру не отпускал малыша, он возил Табо годами в походном лагере, сквозь джунгли, реки и знойные степи. Седьмой год мой сын не пережил.
— То не вина Буру, он… — Я замолчал, глядя в ее стальной, полный холода и ненависти взгляд.
— Всё изменится, Аджо. Святейший То действительно нёс истину в заблудшие души. — В лучах рассветного солнца блеснул ее оскал. — Саггот снял с себя плащ Хозяина Клалва, но ненадолго. Истинная власть воцарится от Тасталы до самого Восточного Предела, а Куруса Фарусид, этот юнец в плаще Гана, будет низвергнут. И когда ложь, в которой живет мой отец, живешь ты и жила я, будет растоптана священной сандалей Шугабы, тогда девы будут счастливы, а детей перестанут отнимать от их груди. А теперь, дорогой мой Аджо, оставь меня. Больше ответов ты не получишь.
Я отшатнулся, ошеломленный, глядя в ее безумные глаза. После чего постучал в пыточную, зовя стражника, и ушел прочь.
***
Поднявшись по мосту, подхожу к дверям в зал Хозяйской Башни. Мгновение-другое и слышу лязг отодвигаемого засова — дверь открывается и на меня, улыбаясь, смотрит Ннамбди, одетый в парадные гвардейские доспехи. Обнявшись, переступаю порог.
Большой Зал выглядит всё так же внушительно — как и в прошлый раз. Но теперь по левую от Буру руку сидят Зарбенгу, Ннамбди и Олэйинка, а по правую — три смутно знакомых мужчины.
Первый — ровесник мне — улыбается. Взгляд его мягок, руки огромны, а шея — как маленький бочонок. Брит налысо, а витиеватое клеймо сомнений не оставляет, он — урожденный Клалва.
— Аджо, мой старший сын — Дакар. Он родился недоношенным, но вырос могучим воином. Его мечу принадлежат пять душ лунных братьев и без счета — еретиков из числа их рабов. У него две жены и пять наложниц, что родили ему двенадцать внуков. — Указывая ладонью, провозгласил Буру. Мои друзья насмешливо переглянулись — видимо, господин не без удовольствия представляет сыновей уже не в первый раз.
Второй — чуть моложе — кривится. Он болезненно худ, но высок и плечист, чем вызывает внутреннее отторжение и нежелание с ним знакомится. Взгляд остр и презрителен, скользит по моему телу столь дотошно, словно перед ним женщина, а не воин.
— А этой мой средний сын — Тхопо. Когда-то он учился у Мунаша грамоте и риторике, знаком с историей и житиями, а его мечу принадлежат души десятков мятежников на восточной границе. У него жена и две наложницы, а у меня от них — три внука. — Переведя на него ладонь, проговорил, улыбнувшись, Буру.
Третий из сидящих — совсем молодой парнишка, явно нашедший общий язык с Ннамбди — они переглядываются и улыбаются друг другу. Необычайно силен, со здоровым волосом, не покрыт шрамами; большерук и статен.
— И, наконец, меньшой сын — Анкома. Ты, верно, знаешь его — именно он угостил тебя куском жареной верблюжатины в клетке. Пока Анкома не прославился удалью, но с последней встречи хоть стал настоящим бваной!
— У меня живот от этой верблюжатины неделю крутило! — Улыбаясь, говорю парню.
— Ты б с голодухи еще б кангу целиком сожрал. — Ответил мне Тхопо неприязненно. Дакар улыбнулся шире.
— Аджо, садись сюда! — Отодвинул мне кресло Зарбенгу подле себя. Широким шагом подхожу, присаживаюсь и жду. Только Ннамбди смотрит с Анкомой друг на друга, лучась светом. Дакар глядит только на отца, а Тхопо, высокомерно обведя каждого из нас взглядом, изучающе уставился на меня. Зарбенгу почтительно чуть наклонил голову, а Олэйинка так и вовсе уткнулась в пол.
— Вы — мой самый ближний круг. — Мягко начал Буру. — А потому слушайте меня внимательно. Мне пришлось недавно лгать, ибо будущее туманнее и хуже, чем многие предполагают. Усилиями Аджо и Зарбенгу мощь и власть Саггота в столице растоптана и уничтожена — в минувшую неделю я награждал отличившихся освободившимися местами в городской страже — там теперь мои люди. Мунаш, мой старый друг, обогател добычей с Чердака и отныне будет исправно получать священную подать, а сбор мирской он возьмет на себя. Усилиями двух моих верных рабов, Кважье Копыто отныне принадлежит мне, но зло успело пустить корни. Сегодня прибудет наш сюзерен и повелитель, Ган Великой Тонго, Куруса Фарусид и пройдет суд над Сагготом. Адед… — Произнеся ее имя, Буру запнулся, переведя взгляд с сыновей на нас. — Она заверила меня, что приговор будет обвинительным и предатели понесут высшую меру наказания. А, уничтожив змею, мы сможем уничтожить и выводок. Мои братья поддержали бы Саггота на выборах нового Хозяина Клалва — в этом я уверен. Мунаш прав — зло глубоко пустило корни в Клалва и моя вина в том, что я столь долго был слеп. Нельзя упускать его. Дакар, Ннамбди, Олэйинка — я доверяю вашим мечам.
