Матео Альберти монотонным голосом подробно рассказал о планах своего брата, о ссоре с ним, о том, что на площади в Спалато он прилюдно назвал Йована изменником, но это совершенно не остановило его. Он перечислил несколько имён, связанных с его братом, среди них и кавалера Франческо Бертуччи. Присутствующие, замерев, слушали далматинца.

— Скажите, — тихим голосом спросил Лунардо, — а имя капитана Капуциди вам знакомо?

— Да, знакомо. Албанец. Он бывал в доме моём и моего брата. Я давно не видел его. Не знаю, куда он исчез, возможно, отправился выполнять поручения брата!

— В какой стадии подготовки находится операция? — спросил Лунардо. — Назначен ли срок нападения на крепость?

— Нападение только готовится. Йован ждёт согласия австрийского подполковника Ленковича, командующего императорскими войсками в Хорватии, а также епископа Анконы — порта на Адриатике, принадлежащего Папе римскому, поддержать их атаку на крепость.

— Скажите, — задумчиво спросил Лунардо, — как вы думаете, этот захват крепости — часть более крупной военной операции против турок? Ведь в тех местах военные действия не ведутся!

Далматинец перевёл свой грустный взгляд на Реформатора. Он колебался с минуту. Потом покачал головой.

— Я не знаю, — честно признался он. — Я только знаю, что мой брат хочет захватить турецкую крепость.

После исповеди Матео Альберти и после того, как ему задали множество вопросов и он наконец удалился отдыхать, все уставились на Оттовиона.

— Вы понимаете? — возбуждённо воскликнул Канцлер. — Это заговор! Ведь если учесть, что именно захват крепости готовят заговорщики, а без участия нашего Совета Десяти это невозможно, то это и есть заговор!

— Что мы будем делать?

— Мы все — свидетели показаний и исповеди этого человека! Завтра же... Нет! Сегодня мы должны отправиться в Венецию и сделать заявление в Совет Десяти и самому дожу о том, что затевается нападение на крепость у самых наших границ и с участием наших подданных! И никто теперь не посмеет утверждать, что этого нет! Мы обязаны дать письменные показания!

— Но зачем? — вдруг возразил Лунардо. — Зачем эта торопливость? Давайте понаблюдаем, как будут вести себя заговорщики! Если мы сорвём...

— Я вас не понимаю, досточтимый Реформатор! — воскликнул Канцлер. — Мы должны сорвать эту провокацию! Именно сорвать! Если сейчас она станет достоянием гласности, то они вынуждены будут отказаться от операции!

— Или, напротив, быстро её начать!

— Возможно. Но если они будут не подготовлены, у них ничего не получится! И необходимо срочно провести аресты заговорщиков в Далмации! Потому что участие наших подданных в захвате крепости, принадлежащей туркам, турки могут расценить как наше участие в войне против них!

— А предупредить турок?

— Да. Сенат обязан будет предупредить турок! — сказал Оттовион и поднялся, потом быстро сел. — Впрочем, нет! Мессер Лунардо, вы, разумеется, не должны ничего писать, и никто не должен знать о вашей помощи. Достаточно будет показаний моих и заявления святого отца. Совет Десяти вынужден будет рассмотреть дело!

После этих слов Канцлера губы старого дипломата дрогнули. Он издал горлом какой-то странный звук — Джироламо показалось, что старик всхлипнул. Не в силах более сдерживать себя, Лунардо вскочил и крепко обнял Канцлера. Оттовион застыл в полном недоумении.

— Простите! — воскликнул Лунардо, продолжая обнимать его. — Простите, дорогой мой друг! Простите самым великодушным образом! И я мог о вас подумать такое! Пошёл, можно сказать, по самому лёгкому и подлому пути! Мне стыдно, совестно признаться, что я мог помыслить такое!

— В чём дело? — растерянно спросил Оттовион. — Я что-то не так сделал? Да в чём же дело, наконец?

Пришлось Лунардо рассказать Канцлеру обо всех странных совпадениях и своих невольных подозрениях. Оттовион все внимательно выслушал и не на шутку рассердился.

— Неужели вы способны были вообразить подобную гнусность? Обо мне?! — голос Канцлера дрожал от возмущения. — Как это возможно?

Венецианец слушал своего слугу, крепкого молодого мужчину, похожего на переодетого солдата. Он сверлил его взглядом, ещё раз с удовлетворением отмечая, что его отряд — лучший из всех и повторять задание несколько раз не придётся. Брат Лоран все схватывал на лету.

— Как только вы возьмёте мальчугана, — наконец сказал венецианец шёпотом, — отправь сюда курьера.

Беседа велась в соборе, выросшем на месте языческого храма Юпитера. Они долго молились, прося благодати и успеха. После молитвы венецианец и его спутник встали рядом с винтовой лестницей, у колонн, под могучим императорским орлом. Зуан последний раз мысленно охватил предстоящую операцию. Кажется, предусмотрено все. Высота монастырских стен чуть больше, чем два человеческих роста. К счастью, за несколько дней наблюдений брат Лоран кроме двух старых небрехливых беззубых псов, побиравшихся у кухни, не обнаружил в монастыре ни одной собаки. Это позволит легко перебраться через стену, и никто не поднимет тревогу.

Составлен и план строений: прикинувшись православным паломником, брат Лоран провёл в монастыре больше недели и не только хорошенько изучил монастырское устройство и его охрану, но и заприметил место, где жили послушники. Их было не более дюжины. Братьев в монастыре проживало около двух десятков, и хотя после визита Елены и Зуана за мальчишками стали приглядывать, возможно, более тщательно, однако интересующий их мальчуган не удостоился никакого особенного внимания по сравнению с остальными.

От глаз венецианца не укрылось, что настоятель не лгал, когда сказал, что монахи в состоянии оказать сопротивление. Это и в самом деле были решительные мужчины, в основном средних лет, искренне следовавшие предписаниям аскетической жизни и не предававшиеся, как частенько случается с католическими монахами, греху чревоугодия. Они вполне способны оборонять монастырь при осаде, однако они не носили с собой оружия, не были воинами и вряд ли сумеют оказать серьёзный отпор, когда их застанут врасплох. Монастырь фактически не охранялся.

— Крови быть не должно, — сурово предупредил венецианец. — Мы... не можем пролить христианскую кровь.

Брат Лоран поклонился.

— Брат, — спросил он, и голос его также спустился до шёпота. — А если сопротивление будет сильнее, чем мы думаем? Вооружённое сопротивление?

— В любом случае попробуйте обойтись без крови! И постарайтесь действовать так, чтобы никто не заподозрил, кто вы, откуда и куда исчезнете.

Всё было продумано тщательно и умело, как всегда. На берегу их будет ждать барк, в двух милях от монастыря, в скрытной бухте. Они не вернутся в Спалато — это очень опасно, а переправятся в Сибенико. Одновременно брат Лоран вышлет к ним курьера с сообщением о благополучном завершении операции, и тогда венецианец с остальной группой двинется к ним на соединение. Потом из Сибенико они тропами должны будут перебраться на австрийскую территорию, и там венецианец передаст женщину и мальчишку представителю Габсбургов. А если понадобится, то будет и далее сопровождать их.

«Как жаль, что нельзя крестить Османа в этом храме», — подумал венецианец, взглянув на величественного каменного орла, оставшегося в храме с тех пор, как он был посвящён Юпитеру. Император Диоклетиан — язычник. Император Константин — христианин. И новый император также будет носить имя Константин! Он восстановит великую христианскую империю на границе Европы и Азии, и именно он, рыцарь Хуан Коройя, своей волей, своей силой и верой приведёт христианам нового Константина!

Рыцарь Хуан Коройя был не венецианцем, а кастильцем и уже немало времени — сержантом рыцарей Ордена святого Иоанна Иерусалимского, который в последние сорок лет нашёл прибежище на продуваемой всеми ветрами скале между Сицилией и Африкой, известной каждому под названием остров Мальта. Борьба во славу Христа против неверных — таково его послушание, исполняя которое капитан мальтийской галеры вспарывал сарацинские и османские животы и рубил головы, не уступая в священной ярости своим кровожадным врагам. Он дал Протею обещание спасти гречанку, и вывезти её из проклятого гнезда адского зла и ереси — Стамбула, и найти её сына. Вся жизнь его была жертвой и подвигом во славу Христа. Он — воин, и ему приходилось не раз приносить в жертву не только свою, но и чужие жизни. Он мог рассказать женщине много о себе. Но в обещании, данном Протею, он поклялся называть себя венецианцем до тех пор, пока Протей не скажет ему «хватит».