Дож, словно почувствовав, что его разглядывают, неожиданно открыл глаза. Некоторое время они глядели друг на друга в полном молчании и, вероятно, думая об одном и том же. Два самых главных человека в государстве — один, обречённый все знать, но быть немым, другой — обречённый за все отвечать, но быть недвижным и безвольным по должности.

— Подойди, Агостино, — позвал наконец Чиконья слабым голосом.

Оттовион подошёл.

— Я стал плохо переносить погоду, а по утрам и днём очень сонлив, — пожаловался дож.

Канцлер понимающе кивнул.

— Ну, моя всезнающая тень, — продолжал дож, — что ты мне скажешь, пока не заявились мои консильери? Скажи мне, ведь тебя никогда никто не спрашивает, что ты думаешь.

— Скажу. Не то, что думаю, а то, что чувствую. Что все складывается нехорошо, — прямо заметил Канцлер.

Тускловато-светлые глаза Чиконьи блеснули, или так показалось Оттовиону. Дож немного склонил голову и доверительно подался вперёд, показывая, что оценил открытость Канцлера. И это предопределило откровенный, непривычно откровенный для венецианцев, дальнейший характер беседы.

Канцлер, воодушевившись, продолжал:

— Нас обвиняют в чудовищных преступлениях, которые мы не совершали, разоблачают в коварстве, которое в нашем случае было бы безумием. Нас втягивают в войну, которую никто из венецианцев не хочет, даже правительство. Но при этом наш вечный недруг турок тоже пока не хочет войны. И всё же мы к ней стремительно скатываемся. У меня есть ощущение, что наше правительство, Синьория, Совет Десяти, Сенат не контролируют ситуацию. Словно уже ничего не зависит от нас. И мне не нравится это настроение неизбежности войны. Если оно охватит всех нас, то война будет.

Дож согласно кивнул:

— Ты хочешь сказать, что мы ещё можем что-то предпринять? Против этой неизбежности? — Потом, помолчав, добавил: — Если мы ничего не придумаем, то война будет неизбежна. Война так ослабит и разорит Республику, что и наш конец будет неотвратим. — Чиконья вздохнул. — А я надеялся, что мне на моём веку не случится этого увидеть.

— Такие панические настроения непозволительны... — начал было с упрёком Оттовион, но Чиконья, которого никто не посмел бы уличить в потере мужества, остановил его жестом тонкой бледной руки.

— Брось, Агостино. Вовсе это не панические настроения. Это правда. А во многой мудрости, как тебе известно, много печали. Меня беспокоит, что наши досточтимые советники не могут придумать выход. Они растеряны, идут на поводу у настроений, а в таком случае наш нейтралитет будет потерян. Похоже, нас кто-то подталкивает к войне.

Оттовион кивнул и добавил:

— И каким-то ловким способом.

— Я не верю советникам, — с горечью признался дож, и от этой откровенности Канцлер даже внутренне вздрогнул. — Уж больно все про нас известно...

— Может, нам попросить помощи у людей со стороны? — вдруг спросил Оттовион.

Старик встрепенулся.

— Что ты имеешь в виду? — насторожившись, уточнил он.

— Я имею в виду обратиться к кому-нибудь... не из членов Совета... — Великий Канцлер запнулся.

— Как это возможно и что он будет делать?

— Я мог бы порекомендовать одного достойного человека, которого знает и Ваше Высочество, — Оттовион намеренно употребил обращение, уже несколько столетий отменённое в Венеции по отношению к дожу. — Он обладает огромным опытом и знаниями именно в таких делах. И потом он любит разгадывать загадки.

— Кто он? — спросил дож с интересом.

— Мессер Маркантонио Лунардо.

Чиконья ответил не сразу. Он уставился в плафон Веронезе в центре потолка, изображающий Юпитера, поражающего молнией пороки, и размышлял. Он, конечно, знал Лунардо, прокуратора Сан-Марко, Реформатора университета Падуи, старого дипломата и одного из самых уважаемых администраторов Республики.

— Мессер Лунардо, — наконец произнёс он. — Славное имя, — улыбка появилась на его бледных губах. — Мой соперник на выборах дожа в 1585 году! Он очень помогал мне последние годы. Проведитор Арсенала, наблюдатель за строительством нового моста Риальто, крепости Пальманова. Спаситель отечества, исполнитель и организатор мира с Великим турком в 1573 году. Впрочем, ты знаешь, многие в то время посчитали, что наш сепаратный выход из войны — это предательство наших союзников — испанцев и Папы римского. Да ещё и отказ от Кипра, который, впрочем, мы тогда уже потеряли. Но зато этот мир обеспечивает нам мирное процветание вот уже более двадцати лет. И время показало правильность тогдашнего решения. Ты выбрал его потому, что он твёрдый сторонник нейтралитета?

— Отчасти и поэтому.

Чиконья помолчал.

— Но почему он? Что может мессер Лунардо? — спросил он наконец с сомнением. — Он сейчас в Падуе, в университете. Он даже на заседаниях Прегади[53] редко бывает. И он не член Совета Десяти...

Канцлер заговорил не сразу. Когда заговорил, то постарался быть убедительным.

— Именно это я и учитывал, когда назвал его имя. Нам нужен человек не из Совета Десяти. Человек свободный в выводах, умный и проницательный. Информированный. Равный по всем своим качествам любому из членов Совета. Но не связанный с Советом и Сенатом никакими обязательствами. Такой человек смог бы сделать для нас заключение о сложившейся ситуации — почему, на его взгляд, мы скатываемся к войне, в чём возможная причина. Но без излишней огласки...

— Ты хочешь сказать, Агостино, что ему можно поручить...

— Да. И даже расследование, если это потребуется.

— Без опеки со стороны Совета? — продолжал сомневаться дож. — Но если мы создадим комиссию, даже если она будет тайной, Совет всё равно будет контролировать деятельность такой комиссии и влиять на её решения. А Сенатская комиссия — это вообще пустой звук. Ни одна комиссия Синьории никогда не была самостоятельной.

Оттовион усмехнулся, протестующе покачал головой.

— Ваше Высочество, я вовсе не предлагаю вам создавать какую-то комиссию. О расследовании, которое проведёт для нас мессер Лунардо, будут знать только трое: он, вы, Светлейший дож Венеции, и я, её Великий Канцлер. Это будет частное расследование.

— То есть даже Совет Десяти ничего об этом не будет знать?! А... но... — слова застряли в горле дожа. Он долго переваривал услышанное. Потом тихо, ибо у него пропал голос, прошептал: — И ты собираешься снабдить его секретными сведениями из правительства?

Канцлер улыбнулся.

— Я не знаю таких секретов нашего правительства, которые бы не стали вскоре известны на площади Святого Марка.

— Вы шутите, синьор Канцлер!

— Ничуть!

— Но ведь если кто-то об этом узнает, то нас обвинят в заговоре, а значит, в государственной измене! — последние слова старик произнёс с нескрываемым ужасом.

— Если мы друг другу доверяем, кто обвинит нас в заговоре и измене? Кто вообще об этом узнает?

— Но ты ведь говоришь, что он должен что-то расследовать!

— Он будет размышлять и анализировать.

Канцлер впился взглядом в глаза дожа, ибо и так был опасно откровенен. Он ждал. Он не боялся, что Чиконья, человек богобоязненный и благородный, выдаст его или проговорится. Также не вызывала споров и кандидатура Лунардо, ибо тот по благородству и сдержанности не уступал самому Чиконье. Больше всего Канцлер сейчас боялся, что у старика не хватит духу на такую дерзость по отношению к государству и его установлениям. Как у него, Агостино Оттовиона, у самого не хватило духу в одиночку тайно обратиться к Лунардо.

— Святая Дева! — прошептал наконец дож, воздев глаза к потолку. — Если ищейкам Совета станет такое известно, даже о нашем разговоре, то я разделю судьбу Фальера[54]! — Он всплеснул руками. — Это в моей-то старости! Господи, пощади меня!

— Разве у нас есть выход? — тихо спросил Канцлер. — Если мы хотим узнать правду, разве у нас есть другой выход?