Монах шагнул к двери и преградил ему путь.

— Прочь! — Рука венецианца потянулась к шпаге. Лицо стало пунцовым от ярости.

Елена в испуге схватила его руку.

— Остановитесь! Что вы делаете, Зуан?

Монах не шелохнулся, не выказал ни волнения, ни испуга, ни злости.

— Успокойтесь, синьор млетак[101]! — сказал он по-итальянски. — Вы в святом месте!

— Святое место! — венецианец в ярости оскалился, то сжимая, то разжимая рукоятку шпаги. Он хотел сказать что-то ещё, но словно подавил в себе готовые сорваться слова. — Прочь, я сказал, монах!

Калуджер продолжал невозмутимо преграждать дорогу.

— Бог для нас один... если вы веруете в Иисуса Христа. И я ещё не договорил. Это не просто святое место. Это крепость. Чтобы вывести отсюда ребёнка, вам придётся перебить здесь всех, не только меня. Но после этого вам не удастся покинуть остров.

Венецианец продолжал в ярости сжимать рукоять шпаги, но Елена почувствовала, что страшная вспышка ярости пошла на убыль. Наконец он отступил, развернулся и молча зашагал прочь через дворик к воротам монастыря. Бросив последний, испуганно извиняющийся взгляд на настоятеля, Елена засеменила следом.

Покинув монастырь, они медленно плелись по дороге к морю. Елена сидя в телеге, венецианец на лошади, понурив голову. На обратном пути в Спалато они не обмолвились ни словом.

Венецианец проклинал себя за вспышку ярости. Он чувствовал себя смертельно уставшим. Эти проклятые еретики ортодоксы[102] ничуть не лучше лютеран! Но почему же он так не сдержался! Он клял себя за это. Вспышки необузданного гнева случались с ним иногда и всегда вредили ему. Он погрузился в мрачные воспоминания...

Елена же испытывала странное чувство — изменение своего состояния. Всё безумное горячечное напряжение последних месяцев, связанное со страхом за сына, вдруг исчезло, сменилось чудовищной усталостью и апатией. И с этой усталостью стал возвращаться здравый смысл. Она даже начала озираться вокруг, словно бы впервые видела эту пыльную дорогу, этих людей. Боже, как она здесь очутилась? Она смотрела с лодки на длинные большие острова, поросшие густыми лесами, огромную стену, снова выросшую из воды. И этот человек, этот венецианец, перебросивший её через море. Кто он? Откуда он взялся? Что она знает о нём? Она не могла не заметить, что его взгляды, обращённые к ней, вовсе не излучали никакого дружелюбия. И его нежелание видеться с купцом было необъяснимым, если только... А был ли он другом Еросолино? Всему этому поведению могло быть только одно объяснение — венецианец лгал. Но если это так, то кто он? Что он хочет? Что он делает в её судьбе? И зачем ему её сын? Она чувствовала, что тот нужен венецианцу. Больше, чем она. Это подозрение вспыхнуло в ней внезапно в монастыре, во время той безобразной ссоры. И она почувствовала радость, что сын её, живой и невредимый, остался там под защитой настоятеля и монахов. В безопасности. Пока она не разберётся, что вокруг неё на самом деле происходит, её сын должен оставаться в монастыре!

Вечером Елена вошла в комнату венецианца, сидевшего мрачнее тучи, и молча положила перед ним на стол ожерелье чёрного жемчуга. Однако тот даже не взглянул на него.

— Я благодарю вас, синьор Зуан, за вашу помощь, — непринуждённо улыбаясь, проговорила женщина, и подтолкнула ожерелье к нему.

— Что это? — спросил венецианец.

— Ваши старания, ваши переживания за мою судьбу и судьбу моего сына глубоко тронули меня... — она старалась говорить дружелюбно, как будто между ними не было никакой размолвки.

— Это ни к чему, — мужчина резко поднялся.

— Как это? — женщина остановилась в удивлении.

Венецианец, словно усилием воли заставив себя смягчиться, протянул руку к ожерелью. Взял его, изучая и перебирая руками, проводя большими грубыми пальцами по чёрным зёрнышкам. Эта безделушка была великолепной работой восточных мастеров. Чёрные жемчужины блестели сероватым перламутром. Поиграв, он бросил ожерелье в ящик стола. Елена вздрогнула.

— Что мы будем делать теперь? — осторожно спросила она.

— Будем искать Мендереса. Должны же мы вернуть вам вашего Константина...

— Что вы сказали? — не поняла Елена. — Кого вернуть?

Лицо венецианца дрогнуло, он тряхнул головой и в смущении отвёл глаза.

— Я сказал, Илью...

Страшно докладывать султану одну плохую новость, но когда их сразу несколько...

Бегство жены Великого господина из его сераля — неслыханное, чудовищное преступление, из-за которого полетят головы и после которого дворец будет трясти ещё не один месяц. Но использование жены и сына султана в качестве знамени антиосманского восстания! Это не только несмываемое оскорбление Повелителю двух миров, но и заговор, который может закончиться только объявлением войны.

Ибрагим-паша, новый великий визирь после смерти Синана, с ужасом читал пространный свиток, доставленный ему накануне поздно вечером специальным гонцом из Рагузы, с далёких берегов Далмации. Он больше трёх недель мчался в столицу империи, сначала по горным дорогам и тропам, затем по особо охраняемой стратегической дороге Стамбульол, соединяющей Грецию с Константинополем. Гонец был в накидке юзбаши — сотника турецкой армии, глаза воспалены от бессонных ночей, одежда испачкана. Вручив личное тайное донесение визирю от посланника в Рагузе, гонец, пошатываясь, отправился спать.

Он привёз объёмистую сумку, в которой лежал свиток, написанный зашифрованной арабской скорописью, а также приложенный к нему свёрток с двумя бумажными папками. В одной — полторы дюжины листов с текстом по-итальянски, в другой — почти столько же с текстом по-турецки. Содержание свитка и папок лишило Визиря сна.

Всё, что он прочитал, было слишком невероятным, чтобы принимать его на веру, и чудовищным, чтобы от него отмахнуться. Мысль о смертельном гневе, который может вызвать у султана доклад, приводила Ибрагима в ужас. Последствия такого гнева непредсказуемы. Особенно если учесть, что Ибрагим имел основание подозревать в причастности к исчезновению султанской жены некоторых людей, которым он был обязан своим возвышением. Ни для кого не секрет, Дадад Ибрагим-паша — ставленник матери султана Сафие, привыкший выполнять её требования и подчиняться ей. Теперь в покоях валиде за запертыми дверями обсуждались все дела империи. Назначались нужные люди и снимались с должности утратившие расположение и доверие Сафие.

Не сообщить? Но султан об этом может узнать из других источников, и визирь навлечёт этим ещё больший гнев. Если бы речь шла лишь о какой-то наложнице! А как умолчать о плане войны, который вынашивала и уже реализует коварная Венецианская Республика, лживо заверяющая о своём нейтралитете? Как скрыть, что на западе фактически уже возник новый союз извечных врагов Турции, которые могут ударить с Южных Балкан — прямо во фланг сражающимся в Венгрии и Австрии турецким войскам? Или запамятовать, что при этом венецианцы преследовали и убили курьера-разведчика, привёзшего этот план из Венеции?

С принятием правильного решения надо было торопиться, и Ибрагим захотел сначала уточнить некоторые сведения. У него имелись свои люди в гареме среди белых евнухов. Он вызвал одного и просил его навести кое-какие справки. К ужасу визиря, информация об исчезновении султанши частично подтвердились: жена по имени Эрдемли у султана Мехмеда была, но пропала больше двух месяцев назад. Правда, никто не утверждал, что она сбежала. Слухи ходили разные. Вроде бы заболела и умерла в гаремном лазарете. Её тихо похоронили, чтобы не создавать панику. Будто бы исчезновение Эрдемли по времени совпало с угрозой эпидемии, когда лекари спешно осматривали всех жён и наложниц, а также детей и служанок. Другие слухи утверждали, что Эрдемли тронулась умом после смерти сына и то ли повесилась, то ли её удушили, освободив несчастную женщину от душевных страданий, а обитательниц гарема от тягот общения с ней.