Но он успел лишь полуобернуться и заметить, как в уходящем свете дня что-то блеснуло. В следующий миг Мукстар почувствовал, что нечто острое и жгучее вонзилось ему в левое плечо под ключицей. Это был стеклянный кинжал — фактически тонкая стеклянная спица с идеальным остриём длиной более двадцати сантиметров. Мукстар почувствовал болезненный укол и тихо вскрикнул под звон часов. Вонзив кинжал, убийца, поддерживая заваливающегося Али сзади, умело обломил тонкую стеклянную рукоятку. Теперь никто не смог бы вынуть жало из тела жертвы, обрекая турка на мучительную смерть, когда лезвие окончательно погрузится в сердце.

Под звон колоколов монах быстро поднялся и вместе с убийцей покинул площадь. Мукстар медленно осел на землю. Толпа раздвинулась, и слуги турецкого посланника кинулись к умиравшему курьеру.

На рассвете в той части пьяццетты, где в портике под Дворцом дожей ежедневно происходило утреннее брольо, в толпу патрициев — интриганов, сплетников, любопытных, шпионов, дельцов и адвокатов — внедрился молодой человек. «Брольо», или иначе «брольо онесто», то есть «честное брольо» — удивительное венецианское действо, получившее своё название от находившейся когда-то неподалёку церкви Санта Мария дель Брольо[96], на которое издревле собирались патриции, чтобы обсудить политические и государственные вопросы. На самом же деле это было нечто вроде политической биржи. Патриции охотно отправлялись на брольо перед выборами, особенно те, кто хотел получить какой-нибудь пост. Они просили о поддержке, привлекая к себе внимание, прося других патрициев или предлагая голосовать за кого-то, но так, чтобы это стало известно и оценено по достоинству, а также поздравляя победителей в голосованиях. Патриции, стремившиеся к получению должностей или утверждению каких-то решений, покупали на брольо голоса более мелких и незначительных членов Большого Совета. Всё это делалось с большой церемонностью, негромко и с низкими поклонами. Как говорит поговорка, если патриций плохо поклонился, то у него «плохая» спина, а значит, мало шансов на получение поддержки.

Брольо происходило на пьяццетте, по утрам — при восходе солнца в портике под Дворцом дожа и в треть пьяццетты со стороны дворца, а после полудня — под портиком первого крыла Новых Прокураций и соответственно в треть пьяццетты уже с другой стороны.

Молодой человек в изящном джюбоне[97], бархатном коротком плаще и щегольской шляпе бродил между группками тихо переговаривающихся степенных людей, которые словно все были в масках, не только на лицах, но и на душе, ибо никогда нельзя проникнуть в душу настоящего венецианца. Узкая полоска чёрной ткани, называемая стола, свешивалась у. него через левую руку, и он многозначительно, но не демонстративно ею помахивал. Это был сигнал. Стола, обычно надеваемая через левое плечо — половина спереди и половина сзади, часто накидывалась на руку как сигнал, что человек нуждается в помощи или милости.

Молодой человек несколько раз обошёл густую, негромко переговаривающуюся толпу, ненадолго останавливаясь перед группками патрициев.

И вскоре по брольо пополз слух, что кто-то торгует бумагами исчезнувшего сенатора Феро. И торгует ими какой-то приятель сенаторского сына Филиппо! Часть толпы, а среди них были и шпионы иностранных послов, подались в ту сторону, откуда исходил слух. Даже агенты Совета Десяти, которые каждый день посещали брольо, вылавливая незаконные политические сделки и надеясь столкнуться с заговором, потянулись туда.

Молодой человек действовал неуклюже, не находя понимания и доверия у патрициев. На первые же вопросы — что именно за бумаги он хочет продать и кто он, собственно, такой, молодой человек отвечал несвязно и невнятно, а от предложений предъявить бумаги увиливал с нагловатой неопределённостью. Слух, однако, полз именно за ним.

К счастью для неумелого торговца документами, он быстро попал в поле зрения некоего Мозе Кашто, профессионального торговца секретами, работавшего на высокомерного и заносчивого сера Джустиниани. Кашто, невысокий, густо заросший волосами человечек с обманчиво мягкими манерами, пристроился за молодым щёголем и поспешил шепнуть своим вкрадчивым голосом, что готов посмотреть его бумаги. Он сразу отличил в молодом человеке не шутника, эдакого насмешника-мистификатора. Он знал, что иногда среди таких вот чудаковатых и нахальных молодых людей, не знавших, к кому обратиться, и по глупой неопытности нарушавших все писаные и неписаные правила и традиции брольо, оказывались обладатели чрезвычайно ценных документов, попадавших к ним совершенно невероятным, почти фантастическим образом. Короче говоря, Мозе не гнушался общаться с любыми продавцами, какими бы странными они ни выглядели, не отказываясь от документов, какими бы грязными они ни оказались.

Молодой человек наконец услышал взывавшего к нему торговца и обернулся, с сомнением оглядев коренастую, не очень опрятную фигуру. Однако Кашто удалось несколькими вескими и серьёзными словами убедить продавца немедленно покинуть брольо, ибо так, предлагая всем бумаги, он привлечёт к себе внимание не покупателей, а сбиров и будет уже давать бесплатные объяснения в казематах Дворца дожей. Кашто договорился с ним о встрече в условленном месте.

Когда щёголь покинул брольо и, миновав базилику Сан-Марко, углубился в улицы торгового квартала, за ним увязалась небольшая группа малоприятных людей, состоявшая из торговцев секретами, шпионов и сбиров. Замыкал шествие Джанбаттиста Первый, для подстраховки. Молодой щёголь покружился на многолюдной Мерчерие — знаменитой торговой улице Венеции — и ловко нырнул в толпу. Компания преследователей в растерянности остановилась на площади у церкви Сан-Джулиан, а цепкие сбиры, убедившись, что жертва преследования их провела, потянулись обратно на брольо.

Джанбаттиста, удовлетворённый наблюдением, вернулся на площадь Святых апостолов. Задача их с Пьетро — а костюм щёголя удивительно шёл ему! — грубой провокации заключалась в том, чтобы расшевелить сенаторского сынка, Филиппо Феро, привлечь к нему внимание.

Франческо и Джанбаттиста Первый дежурили по очереди на брольо уже вторую неделю. Падроне был уверен, что таинственный документ сенатора Феро существует и где, как не на брольо, ему объявиться!

Филиппо! Чем больше они узнавали о нём, тем больше убеждались в его виновности и вовлечённости в преступление. Джанбаттиста Второй следил за ним. На днях ему удалось оказаться свидетелем ссоры между матерью, почтенной донной Альфонсиной, ходившей теперь в глубоком трауре и мрачнее тучи, и Филиппо. Мать кричала громко из сада:

— Ты тратишь безумные деньги на путан, на игру, на компании! Твой брат в Риме вытворяет вообще всё, что захочет. Ты даже не хочешь задуматься, в каком тяжёлом положении наш дом! Твой отец исчез! Ты должен, наконец, понять, что мы не богатейшие люди в Венеции. У нас малый доход. И мы погрязли в долгах.

А положение их дома и в самом деле было нелёгким. В налоговом регистре Джироламо удалось раздобыть и изучить их налоговую книгу. Бедную сестру, дочь сенатора, Марию-Луизу, выдали замуж два года назад с приданым в рассрочку, последнюю часть которого сенатор Феро выплатил своему зятю лишь в начале этого года. У семьи были собственные маленькие виноградники на терра ферма, но доход с проданного вина был крайне низкий. Одни подарки, на которые сенатору по случаю приходилось тратиться — ковры, фарфор и картины — стоили сотни дукатов.

Содержание дома на Кампо Санти Апостоли в год обходилось в две с половиной тысячи дукатов. Дом, как многие дома в Венеции, имел свежий фасад, но требовал большого ремонта внутри.

Загородная вилла под Тревизо, обветшавшая и древняя, «съедала» 1100 дукатов. Еда всей семьи обходилась в 1200 дукатов в год.