— О да, господин. Этого никто никогда не узнает. О да, господин. Я уже забыл. Только для вас. Будьте уверены, я словно амфору с ароматической мазью передал вам. Храните, сколько хотите. Это словно розовое масло.

Жаль терять такого осведомителя, и Протей всё мысленно взвешивал, слушая болтовню Али вполуха, сохранить ли новость, ценней которой, конечно, если она правдива, он не найдёт или...

Они покинули кофейню уже поздно, когда село солнце. Надо было спешить разойтись, чтобы не попасться в лапы колу — ночной страже.

— Аллахай исмарладык! — попрощался Али.

— Тюле, гюле, — попрощался купец. — Не забудь попридержать свой язык!

Осведомитель двинулся по берегу бухты вдоль стены. Купец последовал за ним и вскоре нагнал почти у самой воды неподалёку от Рыбных ворот. Выглянула луна, серебря воду Халича и освещая тёмные силуэты башен и минаретов. Он окликнул Али.

— Это вы, мой господин? — осведомитель удивлённо остановился, ибо за многие их встречи такого никогда не случалось, В растерянности Али вглядывался в темноту. Купец приблизился.

Удар был точно выверенный, быстрый и сильный — концом рукояти посоха в висок. Али Торгай, вскрикнув, замертво повалился на землю. Купец, с множеством имён и которого европейские сообщники звали Протей, быстро пошёл прочь.

В Милан Джироламо отправился верхом на кобыле, взятой напрокат у знакомого римского дворянина, снимавшего жильё на самой окраине Падуи. Путь был не близкий — а Лунардо настоял, чтобы Джироламо совершил путешествие как можно быстрее.

«Когда венецианец садится на лошадь, он ждёт попутного ветра, чтобы на ней поскакать, а чтобы остановить её, он бросает якорь». Эта поговорка не в полной мере отражала реальные обстоятельства. Венеция была большой пешеходной зоной, по мрамору, камням и доскам которой не цокало конское копыто. И венецианцы, даже знатные, будучи прирождёнными моряками, в большинстве своём не умели ездить верхом.

Ещё в меньшей степени эта поговорка относилась к Джироламо. В отличие от многих венецианцев, он немного владел искусством верховой езды, то есть довольно прилично мог сидеть на лошади, пускать её шагом, изредка переходить на рысь, и с ужасом вспоминал о галопе, как о скорости совершенно недопустимой.

Как и многие венецианцы, лошадь в качестве транспортного средства он не воспринимал, а научился езде по требованию маэстро Лунардо. Для этого Реформатору, который и сам для передвижения по суше использовал только собственные ноги и паланкин, пришлось отправить помощника в Верону, так как ни в Венеции, ни Падуе и нигде поблизости школ верховой езды не было. В Вероне Джироламо провёл полтора месяца в школе «Монтекки и Капулетти», где скакал на коне по пять часов в день и вернулся в Падую пешком, гордый освоенной наукой, полный впечатлений, но с отбитым задом и колёсообразными ногами, которые пытался выпрямить путём странных гимнастических упражнений. В течение долгого времени после возвращения, он, шагая по улице, вдруг останавливался и начинал приседать или выделывать кругаля ногами. А потом продолжал путь. На уверения приятелей, что ноги у него прямые, как и прежде, Джироламо отвечал, что после лошадиных пыток они у него «округлились мысленно». И он это чувствует. Иными словами ездить на лошади Джироламо, по возможности, избегал, а уж если и садился в седло, то без всякого восторга и по крайней необходимости.

Итак, пустив кобылу шагом, личный помощник Реформатора Падуанского университета, мерно подымаясь и опускаясь в седле, выехал на большую дорогу и взял курс на Милан, правда, поскакал не на запад, а на юг, в сторону Ровиго. Кобыла оказалась опытной и смирной. Убедившись в этом, Джироламо пустил её лёгкой рысью, а сам принялся смотреть по сторонам и размышлять.

«...Милан, Медиолан. Столица Ломбардии. В 395 году по основании Рима построен галлами. Около сорока раз был с тех пор осаждён, около двадцати взят, и четырежды почти полностью разорён, но всякий раз отстраивался заново, — припоминал он сведения о Милане, полученные на частных лекциях у падроне. — С 1540 года принадлежит испанской короне. Divide et impera — разделяй и властвуй — таковы действия испанцев. Они без конца натравливают обнищавшую чернь на местных дворян. Десять лет назад, то есть примерно в 1585 году, население города насчитывало 245 тысяч. Но, говорят, сейчас оно стремительно уменьшается».

Под лёгкую рысь лошади Джироламо, овеваемый слабым ветерком, пустил свои мысли в свободное плаванье. Они сначала вновь переключились на ломбардцев. Он вспомнил, что среди тамошних дворян пропуском к постам и почестям была юриспруденция. Как, впрочем, теперь везде. Все нынче изучают право. Ежегодный приём в миланский «Колледжио деи джюресконсульти» — юридический колледж — очень торжественная церемония. Но многие обучаются праву в Падуе. Вернувшись домой, эти ломбардцы поднимаются до самых высоких постов. И не только в Милане, но и в испанском королевстве, в Мадриде.

Уже почти целое столетие Падуя снабжает своими магистрами все учреждения Италии. Сенат, всегда ревниво следящий за своими подданными, вынужден был даже разрешить патрициям и читтадини Венеции принимать приглашения иностранных принцев и королей преподавать право или занимать управленческие должности за границей. Да и во все суды, организованные Папой или императором, приглашаются профессора из Падуи.

...Да. Многие, окончив университет, уехали за пределы Республики. И служат секретарями и помощниками у герцога Гонзаги в Мантуе, в канцелярии Папы Климента VIII в Риме, у великого Козимо Тосканского во Флоренции, у принца Карла Неверского и Эммануэле Филиберто Савойского. Бессчётное количество выпускников обслуживает маркизов, кардиналов и графов.

А почему он, выпускник юридического факультета Джироламо Вентури, из небогатой патрицианской семьи, после успешной защиты магистрского тезиса по Ars notariae[77] и тоже имевший несколько заманчивых предложений, от которых ни один выпускник, вроде него, никогда бы не отказался, остался в Падуе и согласился служить коадъютором в канцелярии университета в штате неприметных, безликих и плохо оплачиваемых секретарей?

Такова была официальная работа молодого юриста. А частным образом Джироламо состоял старшим «капо сервицио», то есть «начальником службы», о которой никто ничего не знал.

Тайная работа, предложенная Реформатором молодому юристу сразу после окончания Университета, была интересна и разнообразна, позволяла разъезжать по всей Италии и Европе. Немаловажным было и то, что служба требовала от Джироламо напряжения и физических, и умственных сил. Выученные наизусть стратагемы незабвенного Фронтина[78] всё время крутились в голове, когда приходилось разматывать те или иные интриги. А правоту фронтиновских стратагем приходилось нередко доказывать шпагой.

Немаловажным было также и то, что платил за службу старик хорошо. Даже очень хорошо. Семья Лунардо, являясь ветвью большого кланового древа, принадлежала к славнейшим в Венеции. Она дала Республике несколько прокураторов, патриархов и дожа. Что касается прокуратора и сенатора Маркантонио Лунардо, то он был очень богат и совершенно не скуп. По словам блестящего Паоло Паруты, мессер Маркантонио был одним из тех самых настоящих патрициев, которые не алкали, а, напротив, боролись со своим богатством, и в деятельности своей искали гражданских почестей и величия.

Так что будучи по природе своей человеком скромным и неприхотливым, Джироламо никогда не испытывал нужды в деньгах, и в кошельке, висевшем у него на поясе, всегда звенела монета.

Маэстро военных искусств, нанятые Лунардо, обучали Джироламо гимнастике и боевым приёмам с оружием и без, его способности рисовальщика развились в скуола Сан Рокко, а некоторые его работы похваливал сам Тинторетто.