Он стоял в почтительной позе, готовый выполнить указания. Канцлер для вида прошёлся вдоль шкафов, как бы проверяя порядок и чистоту, которые были идеальными. Открыл наугад несколько ящиков, поинтересовался материалами о последних выборах в один из советов и покинул залу.
Чтобы попасть в «Сегреду», ему пришлось снова выйти на площадку Золотой лестницы, торопливо пересечь главные залы дворца, выйти на небольшую закрытую террасу. С неё по тёмной лестничке он перешёл, наконец, в длинную комнату с массивными ящиками из лиственницы — секретную канцелярию с ценнейшими документами Венецианской республики.
Все здесь было строго и просто. На ящиках надписи с обозначением документов. Столы из дуба и ореха, несколько стульев для секретарей. На стенах вывешены указы Совета Десяти для внутреннего контроля и безопасности. Призывы быть бдительными и аккуратными.
Навстречу вскочил ещё один коадъютор — юркий, средних лет человек. Оттовион сразу заметил нужный ящик на углу стола.
— Почему ещё не убрали? — сурово спросил он.
Секретарь растерялся. Забормотал, мол, не успели. Оттовион, хмуря брови, распорядился принести ларец с решениями Совета Десяти за последний месяц. Секретарь, поклонившись, поспешил за стеллажи.
Документы «Сегреды» даже он, великий Канцлер, имел право получать и просматривать только по особому разрешению Совета Десяти. Секретарь, конечно, знал об этом, но не посмел напомнить.
Оттовион быстро открыл ящик с донесениями послов. Они лежали под ярлыками, указывающими адреса. Ярлык «Милан». Под ним написано имя резидента: Джакопо Оттовион. За ярлыком — пусто. Никакого донесения не было.
Канцлер знал содержание этого донесения, так как за последнее время дважды или трижды читал его. Его родной сын Джакопо, резидент Республики в Милане, сообщал, что по рекомендации Совета Десяти передал 100 золотых албанцу — капитану Витторио Капуциди, а также снабдил его рекомендательным письмом к Совету, так как Капуциди имеет полезные сведения государственного и секретного характера.
Собственно, всё и началось с письма Джакопо. Только не в Совет Десяти, а к нему, отцу. Рассказывая о своём житье-бытье в Милане, Джакопо упомянул об одном албанце, капитане Капуциди, который должен был кое-что привезти и передать для Канцлера. Всего лишь бутылку вина и гостинцы. Это было глупо и неосторожно со стороны молодого дипломата. Сверхглупо и сверхнеосторожно! Албанец не появился. Позже и совершенно случайно, Канцлер узнал, что Совет Десяти этого албанца арестовал, едва тот пересёк границу Республики с Миланским герцогством, провёл над ним процесс и приговорил.
Вернулся секретарь с ящичком. Оттовион указал на ящичек с депешами.
— Здесь все депеши? — спросил он.
— Не знаю.
— Почему он не убран в шкаф?
— С ним вчера работали.
— Кто?
— Кто-то из советников. Вчера был не мой день.
Коадъютор поставил ящичек на стол. Канцлер открыл его и перебрал карточки. И сразу увидел ту, что искал:
«Мы желаем, чтобы в ночь со среды на четверг, которая будет 22 числа текущего месяца, капитана Капуциди удушили в тюрьме, секретно насколько возможно, и чтобы его тело было погребено заботой руководителей Совета.
Виновен: за — 15, нет — 2.
Приговорён: за — 12, нет — 5.
Дело положить в ларец Трибунала».
Канцлер убрал бумагу в ящичек, стал перебирать другие, заметив, что коадъютор украдкой за ним наблюдает.
Странно, вчера он не нашёл письма самого Капуциди. Не нашёл и изъятого у него при аресте рекомендательного письма от сына. Они должны были лежать в соответствующих ящиках. Он брал их из рук самого секретаря Николо Падавина, которому верил как самому себе.
Таким образом, получалось, что теперь в «Сегреде» остались лишь две записи об этом бедном албанце: одна о приговоре над ним, а другая о его казни, но ни одной о том, почему и за что он попал в тюрьму и был казнён.
Оттовион попытался подойти к ситуации как канцелярист: ситуация ему не нравилась. Не нравилось, что во вверенной ему области пропадают бумаги, и особенно ему не нравилось, что они пропадают, как он подозревал, неслучайно.
Покинув «Сегреду», Канцлер вернулся в секретариат и, дождавшись, когда кончится заседание трибунала, вызвал Падавина.
— Николо, где должны быть все бумаги, связанные с делом этого казнённого вчера албанца... Капуциди?
— Они должны быть в ящике, в ларце Трибунала, ваше превосходительство.
— Их там нет.
Канцлер цепко наблюдал за реакцией подчинённого. Секретарь Совета Десяти удивлённо вскинул брови:
— Они должны быть там.
— Но их нет.
Будучи ещё большим канцеляристом, чем Оттовион, Николо заметно заволновался, сделал резкое движение, порываясь пойти и выяснить. Оттовион остановил его, взяв за руку.
— Не суетись. Не подымай шума. Не ищи специально. Найдёшь — хорошо. Не найдёшь — дай мне знать.
Через полчаса Канцлер знал уже точно: интересующие его бумаги пропали.
* * *
Что-то он никак сегодня не мог выбраться из комнат этого Совета Десяти! Словно из лабиринта какого-то! В залах Трибунала после заседания было теперь безлюдно. Угрюмо размышляя, Оттовион забрёл в залу оружия, примыкающую к основной зале Совета. Он бродил среди коллекций аркебуз и пистолетов, разглядывал кривую саблю, посланную Республике японским сёгуном, доспехи, щит и хоругвь легендарного дожа Себастьяна Зиани, щиты понтификов, множество бронзовых статуй и мраморных бюстов принцев, дожей, королей. Великий Канцлер! Он — великий немой, совесть граждан Венеции, фактически второй человек в государстве, который присутствовал на всех заседаниях всех магистратур, знавший все происходящее в Республике и её владениях вплоть до Леванта, носивший в себе все тайны, все радости и тревоги своей страны! Он всегда молчал, ибо такова печать, наложенная на его уста суровыми законами, а сейчас мучительно соображал, что теперь предпринять. Он чувствовал себя сбитым с толку, бессильным, беспомощным. Он вернулся в буссолу. Тишина, высокие дубовые двери в залу Совета Десяти приоткрыты. Вдруг ему показалось, что внутри произошло какое-то движение. Оттовион заглянул. В пустой зале лишь одно место было занято: в центре противоположной от двери стены на обтянутом красным бархатом кресле, которое именовалось троном, сидел в золочёном платье и лёгкой шапочке корно[50] великий дож Венеции Паскуале Чиконья[51]. Он сидел с закрытыми глазами, не шевелясь, словно заснул.
Канцлер смотрел на него: худой, казавшийся бесплотным, старый человек, с просветлённым лицом, длинной белой бородой и длинными белыми усами — дож был похож на волхва из Священного Писания. Оттовион поразился: вот она — их Республика, старая, немощная, но величественная — так выглядел дож. Ибо его лицо не выражало ни тревоги, ни страха, ни растерянности, ни усталости, только спокойствие и мудрость.
Благочестивый и религиозный человек из небогатой семьи, владевшей несколькими лавками в городе, за Дворцом дожей, а также виллой и фруктовым садом недалеко от Венеции, Паскуале Чиконья провёл славную жизнь. Уже с молодых лет он участвовал в боях с пиратами на галере капитана Джакомо д’Армера. Во главе отряда солдат он захватил целую фусту[52], получив множество ранений. Но больше всего он прославился в Кандии, где много лет исполнял самые ответственные должности, за что благодарные жители воздвигли ему статую. Однажды с ним случилось необычайное событие, которое сделало его в глазах соотечественников почти святым. Во время мессы сильный порыв ветра вырвал из рук священника святую облатку, которая, пролетев через церковь, упала прямо в руку Чиконьи. Был и другой волшебный случай. Однажды на глазах толпы белый голубь вылетел на главную площадь и сел Чиконье на плечо. Стали говорить, что Чиконья станет дожем.