Когда она вернулась, я побежал к ней и обнял. Все смотрели, и Стейси явно было неловко, а мне плевать. Я просто был рад, что она жива. Что с ней все в порядке, и кажется, мы сможем справится так со всеми.

— Это ты так рад за меня или за свой член? — спросила она.

— За вас обоих, — улыбнулся я. — Точнее за троих.

— А кто третий?

— То, что настолько пахнет влажностью и тобой, что еще немного, и мне станет плевать на зрителей.

Она провела языком по моей шее, и как только я на мгновение ослабил хватку, вырвалась из моих рук, направляясь к Эстель, которая плакала последний час, зовя свою маму. Взяв ее на руки, сильно прижала к себе нашу дочку, и та обняла своими крохотными ручками шею своей мамы.

— И на все твои пожары, мама найдет лед, — сказала она ей. — Моя девочка. Моя любимая.

Я подошел к ним и обнял Стейси. На самом деле до конца не мог понять, почему она не обзывает меня, не бьет. Да, именно страннее всего было, то что не бьет.

— Знаешь, я поняла, что рада тому, что Эстель родилась в этом веке, — повернулась она ко мне, улыбаясь. — Что она будет жить в этом поколении. Они сейчас умеют гораздо лучше отстаивать свое мнение, интересы и поступки. Не обращают внимания на расу, ориентацию и положение в обществе, так как понимают, что все равны. Умеют спорить и аргументировать свое мнение. Потому что могут покрасить волосы в ярко зеленый, и все равно будут чувствовать себя красивыми, ведь мнение окружающих ни на что не влияет. Да, это поколение сигарет, инстаграма и татуировок, но также книг, кофе, рассветов и закатов, музыки, искусства и свободы. Дети умеют сейчас жить для себя, а не для кого-то. Могут идти по улице и громко смеяться. Могут бегать под дождем и петь любимые песни во весь голос, не обращая внимания на окружающих.

— Я согласен, Стейси, — улыбнулся я в ответ, целуя нашу дочь в головку. — Но если она покрасит волосы в ярко-зеленый…

— Ты скажешь ей, что она потрясающая, — перебила она меня. — Потому что так оно и будет.

«Чтобы найти верную дорогу, сначала надо заблудиться». Бернар Вербер

— Знаешь, родная, — держу я Эстель на руках тем же вечером, убаюкивая. — Я рада, что круг страданий этого рода закончится на мне.

— Мама, — говорит Эстель. — Мяч!

— Мяч, — улыбаюсь я. — Милая моя, когда же ты уснешь? У мамы был трудный день.

— И еще мяч!

— Какой больше?

— Этот!

— Покажи где еще есть предметы, похожие на мяч.

— Вот, — показывает она пальчиком на настольную лампу в виде шара, а за тем еще на маленький тренажер для разминки рук такой же формы.

— Ты молодец, — целую я ее в личико снова и снова. — Ты у меня такая молодчинка. Самая умная девочка. Такой ласковый и самый добрый маленький человечек.

Начиная кружить ее, Эстель смеется и сильно сжимает мою шею в объятьях. Я смеюсь, держа ее маленькое тельце в своих руках, и тут она начинает вырываться, пока я не опускаю ее на землю и не иду за ней, пока девочка направляется в кухню, становясь около комода, крича:

— Ложку, мама!

Я даю ей то, что она хочет, и когда она берет ее в рот, тянется снова на руки.

— Хочешь есть, доченька? — спрашиваю я у нее.

— Нет.

И она держала эту ложку во рту, пока не уснула у меня на руках. Она — все, в чем я нуждаюсь. Все мои желания, о которых я знаю, тоже она. Эстель определенно будет красавицей. Правильные черты лица, идеальные пропорции фигуры и бархатистая кожа. Красавица с изюминкой, шармом и искоркой. Неповторимая в своей очаровательной индивидуальности, совершенная в своей гармоничности и обладательница света, который будет литься даже из глаз. Непременно свет и непременно теплый. Холодный иногда. Нотка стервозности должна быть присуща, хоть это уже иная категория девушки. Любоваться правильными чертами и созерцать все остальное. Пусть думают, что холод в глазах исключает любование, как таковое, но нет. Эстель создает с самого рождения ауру, которую невозможно не любить.

— Она, как и ее мама, не даст никому испортить свое доброе сердце, — входит Майкл в комнату.

— Уже поздно, — говорю я тихо. — Нечего портить.

— Даже если ты ангел, найдется тот, кому не нравится шелест твоих крыльев.

— Читай меньше такой чепухи.

— Ты так боишься, что кто-то посадит тебя в клетку. Ты уже в клетке. Ты сама ее создала. Она всегда будет с тобой, потому что куда бы ты не отправилась, от себя самой тебе не убежать.

— Отличное окончание вечера, — поднимаюсь я с кресла-качалки, ложа Эстель в кроватку. Включаю видео-няню, и направляюсь к выходу. — Вернуть бы нашу первую встречу, Майкл. Я бы не пришла, ведь слишком люблю себя, чтобы быть с кем-то еще.

— Вон сколько сердец ты уже собрала, а своего собственного у тебя, как не было, так и нет.

— Зачем ты сюда приехал? — закрываю я дверь в детскую. — Я тебе, кажется, не разрешала тут находиться.

— Лучше тебе мне ничего не запрещать, а то как бы я не плюнул на все запреты и тебе это боком не вылезло.

— Тебе не видно, но у меня коленки от страха подкашиваются. — Мы стоим лицом к лицу, и со свирепостью в глазах смотрим друг на друга. — Ты говоришь порой такие правильные вещи, являясь таким неправильным человеком. Со мной хоть все просто. Я плохой человек, и хорошим никогда не притворялась.

— Снова оскорбления, да, Эс?

— Снова правда, которую ты никогда не умел слушать!

— Шрамы у меня от твоей правды.

— У тебя шрамы? Видишь ли, смерть не касается тебя. Она забирает тех, кто нас окружает. Помнишь о смерти, в которой ты виноват? Я хотя бы заслуживаю быть высокомерной, а на тебе это даже смешно смотрится!

— Ладно, хорошо, — проводит он ладонью по волосам. — Ты удивительно неприятная личность, но у тебя есть достоинство.

— Самокритика — двигатель прогресса. Когда я критикую себя, я становлюсь лучше. Когда критикуешь меня ты, то идешь нахер.

— Эс, — пытался он успокоиться. — Идем выпьем чаю?

Он улыбнулся, и я хотела сделать то же самое в ответ. Его черты лица были до изумления красивы. Когда он улыбался, то делал это всем телом. Глазами в первую очередь. Они искрились, и вот поэтому я видела Эстель в нем.

— Ладно, — выдохнула я. — Мы просто берем паузу.

— Паузу.

Майкл заваривал чай, а я села за стол и рукой придерживала голову.

— Знаешь, опасно заваривать чай в большую кружку, так что мне маленькую, — сказала я легкомысленно.

— Почему? — усмехнулся Майкл, хоть и непонимание на его лице было остро выражено.

— Можно уже не вернуться к обычной чашке, хочется больше и больше, и точка невозврата пройдена. И вот ты ловишь себя на понимании того, что уже завариваешь его в трехлитровую банку, потом канистру, цистерну, и наконец в один момент макаешь пакетик в тихий океан.

Плечи Майкла тряслись от тихого смеха, и когда он повернулся ко мне, все еще смеясь, поставил на стол чашки и чайник з заваренным чаем. Мне нравилось это. И несмотря на то, что я была той еще мразью, у меня кажется было сердце. Доброе сердце. И когда говоришь какую-то гадость даже Майклу — чувствуешь. Хоть и продолжаешь все это выговаривать.

— Давай улетим? — склонил он голову набок.

— Самолет или коньяк?

— Мне жаль, Эс, — стало его лицо серьезным в следующее мгновение. — Жаль, что я сделал все, чтобы теперь об твое сердце мог разбиться даже Титаник.

Все становилось только хуже. Я снова вспоминала, как это — любить Майкла. Как нуждаться в нем все чаще, а потом — все время. И хоть у нас существуют определенные вслух несказанные правила, такие, как никакой нежности или близости. Никаких поцелуев и ночевок, проводим мы время вместе, только когда нужно по работе, или он ночует в комнате Эстель на диване, чтобы побыть с ней, они не помогают моему уму понять, что я не должна хотеть, чтобы Майкл обнял меня. Укутал в своих руках, и я смогла просто расслабиться.

— Знаешь, у меня была первая любовь, — говорила я тихо. — И я не настолько уродлива внутреннее, как ты думаешь. Он звонил мне в три часа утра, просто каким-то образом зная, что я не сплю. Я отвечала, что не могу говорить, потому что разбужу родителей, — улыбнулась я, слегка наигрывая. — Каждый раз новых, к слову. А он отвечал, что мне не обязательно говорить, и вместе этого он будет рассказывать мне истории, петь песни и разговаривать обо всем на свете, а мне не обязательно будет сказать даже слово. Он будет слышать мое дыхание, и этого будет достаточно. Я спрашивала: «Почему ты хочешь говорить, зная, что я не смогу ответить?» На что он всегда отвечал: «Я знаю, что по ту сторону ты слушаешь меня».