Мать Геллы умерла, производя свою дочь на свет, а Гранис Брастолл, храня верность супруге после ее смерти, остался вдовцом и по сей день.

Сама Гелла была с детства активным, любознательным ребенком. Она рассказала, что любит петь, играть на арфе, танцевать, рисовать, и даже немного фехтует. А еще она страстная любительница путешествовать в одиночку, что вызывает неудовольствие у ее родных.

Как это часто бывает, за разговором Ниллон и Гелла потеряли чувство времени.

— Что-то не слышно профессора, — заметил Ниллон. — Кажется, он отправился на второй этаж.

— Быть может, задремал, — пожала плечами Гелла.

— В любом случае, пойдем-ка проведаем его.

Они отправились на темную деревянную лестницу в другом конце гостиной.

— Аккуратнее, Гелла, — предупредил Ниллон, — смотри, куда ставишь ногу. Некоторые ступени весьма шатки.

На втором этаже находился длинный коридор. Солнце уже село, и здесь было еще темнее, чем на лестнице. Где-то вдалеке виднелись прогалы в крыше, на полу валялся какой-то мелкий мусор.

— Профессор! — позвал Ниллон. Ответа не последовало. — Профессор! Вы где?

Ниллон заволновался.

В другом конце коридора дверь была приоткрыта, и молодые люди широкими, осторожными шагами, стараясь ни обо что не споткнуться, направились туда.

Это была небольшая жилая комната с балконом. Здесь все было обставлено скромно, но достаточно красиво. Большая кровать с пологом покрылась толстым слоем пыли. В углу помещалось большое кожаное кресло. На прикроватной тумбочке стоял узорчатый канделябр, а рядом с ним был прямоугольный след, не тронутый пылью — как будто только что здесь находился какой-то предмет, но его убрали.

Профессора нигде не было видно. Но тут Ниллон присмотрелся, и вдруг увидел на балконе знакомую фигуру в синем сюртуке.

— Профессор, сэр, с вами все в порядке?

Молчание.

Ниллон взошел на балкон и увидел, что профессор Хиден держит в руке застекленный портрет, на котором изображена красивая женщина с узким разрезом глаз. На лице пожилого человека изображалась крайняя скорбь и страдание: изогнутые губы, нахмуренные брови. Он не отрываясь смотрел на портрет, и появление Ниллона не вызвало у профессора никакой реакции.

— Сэр, — несмело начал Ниллон, — быть может, нам не стоило…

— Это последняя память о ней, — произнес Райджес Хиден надтреснутым голосом. — Портрет нарисовал макхариийский уличный художник в Гаскумбае — как же давно это было… Я не мог оставаться здесь после того, как ее не стало. Хотел сжечь этот дом… Не смог. Просто бежал прочь…

Ниллон выдержал паузу, после чего вновь решился заговорить:

— Корхейские женщины славятся своей красотой. Думаю, тот художник был не льстец. Как звали вашу жену? Что с ней стало?

Ниллон боялся, что этот вопрос может ранить профессора, но тот с каким-то отстраненным видом отложил портрет на подоконник, обратил свой взор на лес внизу и проговорил уже более ровным тоном:

— Лийя. Ее звали Лийя. И она — самое прекрасное, что случалось со мной в моей жизни. С ней я чувствовал себя в полной мере… человеком. Ты спрашиваешь, что стало с ней? Знаешь, Нил, я просто пережил ее. Лийю сразила не болезнь, но возраст. Так бывает…

Тут профессор Хиден облокотился на перила балкона, издал что-то среднее между болезненным смехом и кряхтением и чуть слышно, но как-то зловеще произнес:

— Проклятый недуг, или что это… не старею.

И хотя Ниллон совершенно не понял в тот момент смысла этих слов, однако бессвязный поток пугающих догадок уже тогда родился в его голове.

— Простите, сэр, — Ниллон постарался сохранить обыденность тона, — вы никогда мне не рассказывали о своей жизни, о своем детстве… Должно быть, вы прожили долгую жизнь…

— Даже слишком долгую, — пугающе холодно произнес профессор, все еще не глядя на Ниллона.

Гелла все это время молча наблюдала за их разговором, стоя в дверях балкона.

— А где вы родились? — спросил Ниллон — И… и сколько вам лет?

С непроницаемым выражением лица профессор Хиден обернулся к Ниллону и без доли колебания произнес:

— Можешь счесть меня безумным, но я не могу дать ответа ни на один из этих вопросов.

Ниллон раскрыл рот, не в силах проронить ни звука.

— Нет, не думай, — продолжил профессор Хиден, — у меня никогда не было потери памяти или чего-то в подобном роде. Да и за то время, что ты знаешь меня, я не давал повода усомниться в здравости моего рассудка.

Мое детство? Нет, я не помню ни отца, ни мать, ничего вообще… Будто бы я родился уже взрослым. Я был тогда молод, Нил, молод и полон сил. А что самое поразительное — эти силы совершенно не оставляли меня с годами. Я даже не помню, чтобы болел хоть раз. Все мои друзья состарились и умерли, а мне хоть бы что! Моя жена умерла, прожив со мной в браке пятьдесят лет, а я, многолетний старик, не чувствовал даже легкой одышки при беге! Как объяснить это, Ниллон? Я объездил весь мир. Я положил жизнь на то, чтобы узнать разгадку, но не приблизился к ней ни на дюйм. И это притом, что треклятая жизнь и не думает заканчиваться!

Профессор сделал небольшую паузу и продолжил:

— Знаешь, я до сих пор часто в муках напрягаю память… и вижу волны. Море — притягательное и таинственное. Знаешь, меня выбросило на берег — то был берег Сиппура… и потом началась моя жизнь — та, которую я помню.

— Но разве это не объясняет хоть что-то? — спросил Ниллон. — Должно быть, вы были моряком, и ваше судно потерпело крушение.

— Вот только как объяснить то, что я прожил сто тридцать лет? — профессор неприятно осклабился. — И это только в той жизни, которую я помню. Да-да, Ниллон, сто тридцать лет — число непростое: оно кое-что, да значит. Именно столько лет назад был уничтожен Карагал. Все это можно было бы счесть каким-то чудовищным совпадением, если бы не те непередаваемые образы, что являются мне во снах. Я вижу темные катакомбы, просторные белые залы, высокие заснеженные горы. Это Карагал, я знаю. Еще я вижу надвигающуюся тьму… огромную волну, от которой дрожь пробегает по всему телу… И та волна весьма необычной природы: она не могла возникнуть иначе, как под воздействием очень могущественной и грозной воли. Я чувствую присутствие неких сущностей — незримых, но наделенных волей и разумом. Непросто признавать, но это очень похоже на то, как аклонтисты описывают своих божков.

Ниллону вспомнились слова Гултара Локобона на конференции: «Аклонты — не вымысел, не надуманные идолы, не порождение чьей-то демагогической философии. Они реальны, также как и мы с вами».

— Меня неодолимо влечет к островам, где некогда лежал Карагал, но всю жизнь меня что-то сдерживало от путешествия туда. Но теперь… Теперь я решился.

Теперь Ниллон почти с ужасом взирал на профессора. В свете луны, с пепельным оттенком кожи и серыми глазами, которые сейчас могли показаться пустыми, Райджес Хиден походил на какой-то жуткий призрак — облик его не выражал ничего положительного.

— Как мало я о вас знал, сэр… — упавшим голосом проговорил Ниллон. — Что вы такое, профессор?

— Это я и намерен выяснить, — отвечал Хиден. — Я отправлюсь на карагальский архипелаг, чтобы разгадать тайну Аклонтов, а заодно и тайну собственной жизни. В этой войне нам не победить, используя силу простого оружия.

— Вы хотите, чтобы я отправился вместе с вами? — неожиданно для самого себя спросил Ниллон.

— Нет! — отрезал профессор. — Это исключено. Это тяжкое испытание я должен перенести в одиночку.

— Карагал… — в задумчивости протянул Ниллон, как будто пробуя это слово на вкус. — Империя колдунов и безумцев.

— Колдуны — пожалуй, неверное слово, — поправил профессор. — Лично я не верю в волшебство. Карагальцы владели концентрированной силой разума, псионикой. Сиппурийцы, разумеется, не знают этого (а если кто и знает — не разглашает).

— Я очень хочу отправиться вместе с вами! — в сердцах воскликнул Ниллон.

— Нет, Нил! Даже не проси — это слишком рискованно!