— Вижу, что ваша матушка и Луис друг друга стоят, — сказал я с невесёлой усмешкой. — Оба сущие гадюки.

Дон Эдуардо покосился на меня. Несмотря на все его откровения, высказываться вот так о его матери с моей стороны было не слишком-то учтиво. При иных обстоятельствах одна эта фраза могла бы стоить мне вызова на дуэль.

   — Не стоит так уж её винить. Всякая мать, имея такого сына, как я, вынуждена гадать, чем же она прогневала Господа.

Когда мы приблизились и старушечьи глаза встретились с моими, меня, хотя моя воля и была собрана в кулак, невольно передёрнуло. Во мне всколыхнулась волна ярости — ведь именно эта проклятая ведьма послала Рамона убить отца Антонио.

Одолеваемый гневом, я вырвал руку у дона Эдуардо в тот самый миг, когда старуха вдруг охнула и приподнялась.

   — Что такое... В чём дело? — не понял дон Эдуардо.

Задыхаясь, с болезненным стоном старуха шагнула вперёд. Лицо её побелело, глаза расширились, она пыталась что-то сказать, но пошатнулась и упала ничком на пол.

Дон Эдуардо с криком бросился к матери, а спустя мгновение рядом с ним уже оказался Луис. Вокруг упавшей женщины тут же образовалась толпа, сквозь которую мне пришлось проталкиваться. Старухе хотели помочь, но она отказывалась и лишь жестами подзывала поближе сына и внука. Когда те склонились над ней, она прошептала что-то дрожащими губами, после чего оба — дон Эдуардо и Луис — воззрились на меня. С тем же невероятным изумлением, что появилось в глазах старухи, когда она меня узнала.

Я встретил их взгляды с вызовом, ибо, даже не слыша её последних слов, понимал, что они должны привнести в мою жизнь ещё большую сумятицу. Злобная старуха только что поделилась с сыном и внуком какой-то страшной тайной, той самой тайной, что отравляла мне жизнь с самого рождения.

Даже не будучи услышаны, эти слова перевернули мне сердце и заставили волосы встать дыбом.

Мой взгляд перебежал с тех двоих, что стояли на коленях рядом со старухой, на зеркало позади них. В нём я увидел собственное отражение.

И понял всё.

Глаза старухи преследовали меня даже в тревожном сне, что последовал за ещё более тревожным бодрствованием.

Когда я вернулся с вице-королевского бала в наш дом, Матео там не было. Я уехал, воспользовавшись суматохой, пока продолжали судачить о кончине матроны. Елена попыталась задать мне вопрос, когда я проталкивался сквозь толпу, но ответа не получила. Я проигнорировал её.

Дома меня ждало сообщение о том, что мой друг отбыл «утешить» дочь дона Сильвестро. По представлению Матео, «утешить» женщину означало доставить ей удовольствие в постели. Ну а заодно и получить удовольствие самому.

Образы покойных друзей — отец Антонио, Целитель, дон Хулио, Инес и Хуана — преследовали меня всю ночь, вторгаясь в мои сны и то и дело заставляя пробуждаться. Да и то сказать: один лишь Целитель покоился с миром. Остальные не находили упокоения, ибо оставались неотомщёнными.

Но чаще всего мне являлась зловещая старуха. Круг судьбы замкнулся: я опять встретился с той самой женщиной, которая там, в Веракрусе, когда-то давно положила всему начало.

Я никогда не понимал той звериной ненависти, которую испытывала ко мне старуха, и связывал это с чем-то вроде кровной мести, но теперь всё прояснилось. Когда я увидел рядом всех троих — умирающую старуху, её сына и внука, — на меня вдруг снизошло озарение, пролившее свет на тайну, что властвовала над всей моей жизнью. И когда это произошло, я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.

Рано поутру ко мне явился слуга, сообщивший, что дон Эдуардо ожидает меня в своей карете и просит составить ему компанию на прогулке, ибо у него есть ко мне разговор.

Не могу сказать, что я ждал этого приглашения, но и особым сюрпризом для меня оно не стало: то была очередная сдача богинь судьбы.

Я вышел и сел в карету к дону Эдуардо.

   — Ты не против, если мы проедемся вдоль Аламеды? — спросил он. — Люблю бывать там поутру, наслаждаться прохладой, тишиной и спокойствием. Днём это уже не то — шумная толпа, сплошная суета и тщеславие.

Я сидел тихо, прислушиваясь к перестуку колёс, не глядя специально на своего спутника, но и не избегая его взгляда. После столь тревожной ночи на меня вдруг снизошло странное спокойствие. Такого я, пожалуй, не ощущал с тех самых пор, как полжизни назад стал беглецом в Веракрусе.

   — Ты не выразил соболезнований в связи с кончиной моей матери, чего можно бы ожидать, — промолвил дон Эдуардо.

   — Эта женщина воплощала в себе зло и теперь гниёт в аду, — заявил я, глядя ему прямо в глаза.

   — Боюсь, Кристобаль, что нас, меня и Луиса, ожидает та же участь. Но да, в отношении усопшей ты прав. Признаюсь, я и сам её ненавидел. Предполагается, что каждый человек любит и чтит свою мать, но, увы, у нас в семье всё было иначе: ни я никогда её не любил, ни она меня. Она ненавидела меня за то, что я удался не в неё, а в своего отца, человека непрактичного, с её точки зрения — никчёмного мечтателя. Он привёз её в Новый Свет, потому что в Старом они почти разорились, и она своей злобой раньше срока свела мужа в могилу. Когда же мать поняла, что я ещё более никчёмный человек, чем отец, она вычеркнула меня из сердца и отстранила от дел, крепко взяв управление фамильным состоянием в свои руки.

Мой спутник помолчал, а потом вдруг спросил:

   — Видел ли ты драматическую комедию Педро Кальдерона «Дочь воздуха»?

Я ответил, что нет, но слышал о ней в Севилье. Это произведение считали подлинным шедевром Кальдерона. Пьеса повествовала о воинственной царице Вавилона Семирамиде, которую жажда власти довела до того, что, когда пришло время возвести на престол сына, она тайно ввергла несчастного в узилище, а сама в его облачении взошла на трон.

   — Будь у моей матери хоть малейшая возможность избавиться от сына и каким-нибудь образом выдать себя за меня, будь уверен, уж она бы такой возможности не упустила.

   — Убила бы тебя, как она пыталась убить меня? — произнёс я с неожиданно охватившей меня горечью.

   — Я всегда был слаб, — вздохнул мой собеседник, глядя не на меня, а в открытое окно кареты.

   — Но почему для неё было так важно убить меня? Настолько важно, что из-за меня погиб отец Антонио?

   — Отец Антонио, — дон Эдуардо покачал головой, — был хорошим человеком. Я понятия не имел, что моя мать причастна к этому преступлению. Мне ведь сказали, что его якобы убил собственный воспитанник, и я это принял как данность.

   — Ты поверил в это? И не понял, что за этим таится?

   — Я уже говорил тебе, что не был хорошим отцом. Даже для Луиса, а уж тем более для тебя.

Я знал, что дон Эдуардо — мой отец, с того самого момента, когда увидел своё отражение в зеркале, в то время как они с Луисом стояли на коленях возле умирающей старухи. Стоило увидеть наши лица одновременно, и всё встало на свои места — я понял, что за странное ощущение не давало мне покоя, когда я смотрел на кого-то из них.

   — И всё равно я не вижу в её мести никакого смысла. Пусть ты сто раз мой отец, но я всего лишь один из множества бастардов-метисов в стране, где такого люда полным-полно. Ну спал ты с Марией, моей матерью, и зачал с ней ребёнка — так поступают тысячи испанцев. Чем может ничтожный ублюдок заслужить ненависть, доводящую до убийства?

   — Твою мать звали Вероникой, а не Марией, — тихо промолвил он.

   — Вероникой? Она, случайно, не была испанкой?

   — Нет, она была индианкой. Гордой индианкой. Наш род очень знатный, близкий к испанскому престолу. Мой дед был кузеном короля Карлоса. Но по индейским меркам твоя мать была не менее знатной — она происходила от одной из сестёр Монтесумы.

   — Ну просто замечательно! Все мои предки сплошь гранды да принцы, что испанские, что индейские. Но меня-то это принцем не делает. Я всё равно остаюсь одним из множества бастардов, без всяких титулов и земель.