Помимо двух двенадцатичасовых смен под землёй каторжники должны были выполнять ещё и наземные работы, например перетаскивать измельчённую на мельницах руду на патио для амальгамирования. Когда очередная рабочая команда возвращалась со смены, её кормили и отправляли в барак отсыпаться, пока не придёт время снова заступать на работу.

Одна рабочая смена, например та, в которую зачислили меня, пользовалась теми же спальными местами и одеялами, что и другая: половина каторжников уходила в забой, а другая тем временем занимала их место. Никто здесь не имел ничего своего, кроме надетой на нём одежды. Когда она рвалась или снашивалась до полной негодности, каторжнику бросали штаны или рубаху кого-нибудь из умерших, благо в умерших тут не хватки не было никогда.

Каждый день мы ныряли в зев шахты и по шатким деревянным лестницам, с уровня на уровень, погружались в недра горы. Внутри было темно, пыльно, сыро и холодно — правда, когда мы заполняли забой, становилось нестерпимо жарко. Люди исходили потом и падали замертво, не имея возможности утолить жажду. За пределами крохотных кружков света от свечей или маленьких факелов всё тонуло во мраке.

Благодаря этой тьме отбиться от смены в шахте было проще простого, однако это никак не способствовало побегу. Выход наверх был всего один, и его охраняла стража с собаками.

Как отбывающему пожизненный срок, мне доводилось участвовать в самой опасной, взрывной работе. Мы долбили в забое шурфы, закладывали туда чёрный порох (то же самое вещество, которым заряжались пушки и мушкеты), насыпали ведущую к заряду запальную пороховую дорожку — и бежали со всех ног как можно дальше.

Настоящих мастеров взрывного дела среди каторжников не было, да и крепления туннелей оставляли желать лучшего, что порождало серьёзные проблемы. Каждый взрыв взламывал больше породы, чем дюжина человек смогла бы отбить кирками за целый день, только вот частенько сотрясение приводило к осыпанию стен туннелей по всему руднику. Удушливые волны дыма, тучи пыли и обломков проносились по подземным коридорам со скоростью урагана, а уж обвал был тут самым обычным делом. Люди сплошь и рядом оказывались погребёнными заживо.

Я и сам попадал в завалы каждые несколько дней, но, к счастью, мне каждый раз удавалось прокопать путь наружу. Но далеко не все были такими везучими. Метис, тот самый, который наставлял меня насчёт рудничных порядков, сгинул под обвалом в первую же неделю.

Когда пыль оседала, мы возвращались к месту взрыва с кирками, лопатами и двуручными молотами — дробить, отгребать и засыпать породу в корзины.

Поскольку эта работа была особенно тяжёлой и напряжённой, взрывные команды кормили не только бобами и тортильями, но и через день давали мясо. Но сколь ни были велики все эти тяготы, я со временем сумел к ним приспособиться. Можно сказать, что они только закалили меня, испытав на прочность мои жизненные силы и развив мускулатуру до такой степени, что теперь уж ни один кабальеро не принял бы меня за благородного бездельника.

Владельцы рудника использовали самый простой способ добычи — найдя жилу серебряной руды, рабочие прокладывали туннель, следуя всем её изгибам и поворотам, зарываясь всё глубже в гору. Где было серебро, туда следовали за ним и люди.

Обычно я уходил под землю до рассвета и выходил после заката, так что постепенно отвык от настоящего солнечного тепла и дневного света. Вечный мрак и изматывающий труд составляли теперь весь мой мир. Я так уставал, что у меня не оставалось сил даже думать, и это было благом, ибо позволяло не вспоминать о страшной участи дона Хулио и его семьи.

Однако, едва приспособившись к изматывающему циклу: работа, еда, сон и периодические избиения, — я стал думать о побеге. Разумеется, было понятно, что, скорее всего, такая попытка закончится смертью, но это не имело значения. Единственное, что меня пугало, — это возможность оказаться погребённым в безымянной могиле, в недрах горы, так и не отомстив за дона Хулио.

Само собой, лёгких способов побега не существовало. О том, чтобы вырваться отсюда силой, одолев стражу, не приходилось и мечтать, однако я упорно размышлял, искал возможности, и вот однажды передо мной забрезжил свет надежды. Причём забрезжил в буквальном смысле. Заложив заряд, я укрылся в ожидании взрыва в заброшенном, выработанном туннеле и вдруг приметил в скальной стене тонкую, с ноготь, трещину или щель, сквозь которую едва заметно пробивался снаружи свет.

Но как мог свет проникнуть в подземелье, находившееся в сотнях футов под земной поверхностью?

Моё изумление не укрылось от Гонсало, и он загоготал.

— Небось думаешь, это колдовство, a, marrano?

   — Не знаю, что и думать, — признался я.

   — А весь фокус в том, что щель пронизывает скальную стену. Насквозь. Протиснись сквозь неё, тут всего каких-то десять футов, и ты окажешься над рекой. Я тебе вот что скажу — попробуй. Если пролезешь в эту трещину, отпущу.

Он хохотал очень долго и громко, а я думал, что в один прекрасный день не только проделаю себе путь наружу, но и удавлю Гонсало его собственным бичом. В этом я дал себе клятву.

Казалось, эта ниточка света ничего не сулила, однако я о ней не забыл. В этом, возможно, тоже сказалась школа дона Хулио — он учил меня смотреть на физические явления с практической точки зрения, а когда я разглядывал эту трещину, свет напоминал мне о том, что снаружи меня ждёт свобода.

Вопрос лишь в том, как пролезть в щель.

Разумеется, о том, чтобы проломить десяток футов камня киркой, не могло быть и речи. Мне следовало найти способ расширить трещину мгновенно, и, как пожизненно осуждённый, я такой способ знал. Чёрный порох!

Трещина уже существует. Она сквозная. Значит, надо заложить туда достаточно пороха, чтобы при взрыве щель расширилась. Взорвав ко всем чертям эту проклятую гору, я открою себе путь наружу... если, конечно, гора не обрушится мне на голову.

Разумеется, раздобыть порох не так-то просто. Взрывчатка хранится в особом помещении, без окон, за запертой железной дверью. А для ведения взрывных работ выдаётся под строгим надзором надсмотрщиков, в малых количествах.

Так-то оно так, но когда я закладываю заряд в шурф, дураков надзирать за мной нету. Я остаюсь один, а значит, могу украсть щепотку и припрятать её где-нибудь на теле, а потом перепрятать. Так, по крупице, и накопится нужное количество. Конечно, в случае разоблачения меня ждёт жестокая расправа и мучительная смерть. Но попытка стоит риска: или я попытаюсь обрести свободу, или просто сдохну на этом проклятом руднике.

Месяц за месяцем, щепотка за щепоткой я похищал порох, слегка мочился на него, лепил из получившейся массы лепёшки и прятал их в заброшенном туннеле. Когда лепёшки высыхали, я крошил их, получая то, что дон Хулио называл маисовым порохом, ибо каждая крупинка была размером примерно с маисовое зёрнышко.

С каждым моим посещением заброшенного туннеля взрывчатки в трещине прибавлялось.

На всё это — кражу пороха, вылазки украдкой в туннель, заполнение щели — уходили те немногие силы, которые ещё оставались. И когда наконец пришло время действовать, я уже едва держался.

Я чувствовал себя сумасшедшим, ибо собирался осуществить то, что сам же считал практически невыполнимым.

Кроме того, я попал на заметку к Гонсало. Все эти мои отлучки приводили к участившимся опозданиям, и хотя в шахте я относился к числу самых крепких, лучше других справляющихся с уроком работников, Гонсало терпеть не мог опозданий.

Когда я в последний раз появился позже положенного, он ударил меня по голове рукояткой плети, да так, что у меня в ушах зазвенело, и заявил:

   — Ты мне надоел, marrano, и я решил преподать тебе урок. Сегодня тебя выпорют у столба, да так, что сами инквизиторы, с которыми ты имел дело, покажутся тебе ангелами милосердия. Ручаюсь, после этого ты навсегда забудешь об опозданиях — если, конечно, выживешь.