— Мы не можем войти в таверну, она нас тут же узнает, — промямлил я.

Матео пожал плечами.

   — С чего бы это? С тех пор как мы виделись, прошли годы. Мы оба отпустили бороды, вполне обычные для этого холодного унылого места, и выглядим как тысячи здешних рудокопов или погонщиков мулов.

Меня, однако, вовсе не тянуло испытывать судьбу: мало радости иметь дело с этой мужеподобной женщиной, обладавшей бычьей силой и злобным темпераментом плюющейся гадюки.

   — Не думаю, что нам стоит входить. Давай сообщим о Каталине здешнему алькальду, пусть он её арестует.

   — За что? Какие мы предъявим доказательства её вины? Расскажем, что много лет назад эта дамочка пыталась обчистить гробницу? У нас нет никакого подтверждения того, что эта особа причастна к грабежам, нельзя же построить обвинение на том, что Каталина и этот всадник с монетного двора остановились в одном трактире. Да и чтобы покончить с разбойниками, нам необходимо выяснить, где прячется вся шайка.

Вынужденный или войти в трактир, или праздновать труса, я последовал за Матео внутрь. Мы заняли столик в самом тёмном углу. Каталина и её спутник сидели в противоположном конце помещения, за одним столом с курьером. Мы делали вид, будто их не замечаем, хотя я был уверен, что глаза Каталины, пока мы шли к своему столу, пробуравили нас насквозь.

Матео заказал хлеб, мясо, кусок сыра и жбан вина.

Пока мы ели, он уголком глаза наблюдал за интересующей нас парочкой.

   — Этот парень передал лист Каталине, а она вручила ему кошель, надо думать с золотом.

   — И что мы будем делать?

   — Пока ничего. Дождёмся, когда Каталина отбудет, и последуем за ней. Посмотрим, кому она доложит о сделке, и узнаем, где прячется её шайка.

Она вышла минуту спустя вместе со своим спутником, и мы последовали за ними. Злоумышленники направились в конюшню другого постоялого двора, и мы поспешили к нашим лошадям. Они выехали из города по дороге на Пануко, рудничный посёлок, располагавшийся в трёх лигах к северу. В этих краях находились богатейшие рудники Новой Испании, однако целью преступной парочки оказался не рудник, а ещё один постоялый двор, гораздо меньше предыдущего. Лошадей они завели в стойла, а их экипаж остался стоять рядом с конюшней. Далеко не столь богатый и изысканный, как один из виденных мною ранее, он тем не менее имел с ним нечто общее, причём весьма существенное. Герб.

Не вызывало сомнений, я раньше видел этот герб в Мехико. Если помните, я тогда подробно расспросил Изабеллу и выяснил, что право на него имел дом де ла Серда, знатный род, к которому принадлежал Луис. Сын маркиза, внук женщины, питавшей ко мне непонятную, убийственную ненависть, и, если верить слухам, счастливый жених, который в скором времени должен стать супругом моей возлюбленной.

Матео обратил внимание на моё волнение, и я сказал ему, кому принадлежит экипаж.

   — Вообще-то Луис может и не иметь отношения к ограблениям, — заметил мой друг.

   — А я говорю, он причастен. Он и Рамон де Альва.

   — Тебе это ведьма нагадала или ты дошёл до этого исключительно благодаря своему необычайно острому уму?

   — Скорее уж благодаря серебру. Как фамилия того служителя монетного двора, который был в сговоре с грабителями?

   — Де Сото. Так же как и у зятя де Альвы, но это распространённая фамилия.

   — Уверен, мы установим их родство. А семейство Луиса, между прочим, также известно деловыми связями с де Альвой.

   — Все дворяне Новой Испании так или иначе имеют дело друг с другом.

Однако я нисколько не сомневался в причастности Луиса к ограблениям. Мне было трудно объяснить это Матео, но я чувствовал в нём то же самое бессердечие, которое являлось отличительной чертой де Альвы. От них обоих просто веяло холодной жестокостью. Да если уж на то пошло, грабить обозы с серебром — гораздо меньший грех, чем фактическое убийство тысяч индейцев, погибших из-за обрушений в туннеле, — а это преступление было на совести де Альвы, поставившего дешёвые и некачественные строительные материалы.

Я слез с лошади и вручил Матео поводья.

   — Хочу кое-что выяснить, чтобы знать наверняка.

Нырнув под забор постоялого двора, я подобрался к окошку.

Всего в нескольких футах от меня Каталина с Луисом выпивали и беседовали, как старые друзья — и заговорщики. Неожиданно Каталина-Санчо подняла глаза и воззрилась в окно — прямо на меня. Я отскочил как ошпаренный и со всех ног ринулся к лошадям.

   — Луис с Каталиной — они меня заметили! Что делать? — спросил я Матео.

   — Мчаться как ветер назад, в Мехико, и доложить обо всём дону Хулио.

Две недели спустя, трижды переменив лошадей, под неистовым ливнем, обрушившимся на нас при спуске с гор в долину Мешико, мы подъехали к дамбе, ведущей в город. Дождь хлестал с такой яростью, будто сам Тлалок дал волю мстительной злобе, решив посчитаться с нами за то, что мы лишили его кровавых жертвоприношений. Нередко нам приходилось искать обходные пути: мы были вынуждены двигаться по возвышенностям, поскольку луга превратились в маленькие озёра, и проехать по ним было невозможно. По дамбе мы ехали, хлюпая по воде, поднявшейся над её уровнем на добрый фут, а на некоторых городских улицах вода доходила лошадям до брюха.

Мы не разговаривали, потому что сильно устали и были слишком встревожены тем, какие последствия может иметь наводнение для дона Хулио. Я убеждал себя, что, поскольку мы успешно разоблачили похитителей серебра, это поможет дону Хулио разрешить его затруднения с туннелем и оправдаться в глазах вице-короля. Правда, получалось, что обвинить богатых и влиятельных людей пытаются lépero, разыскиваемый по подозрению в двух убийствах, да picaro, по которому давно плачет Манила... Поневоле призадумаешься, стоит ли морочить себе голову такими понятиями, как «правда» и «справедливость».

По приближении к особняку дона Хулио меня охватило ещё более жгучее беспокойство. Было всего девять часов вечера, но в доме не горело ни единого огонька. Изабелла всегда настаивала на том, чтобы особняк был ярко освещён изнутри и снаружи, как бы демонстрируя миру собственную сиятельную суть, однако сейчас в жилище нашего наставника царила тьма.

В обычных условиях это странное обстоятельство должно было насторожить мои инстинкты lépero, однако после бешеной скачки, такой, будто за нами гнался сам дьявол, мы были чертовски голодны и смертельно устали. Поэтому интуиция меня подвела.

Мы спешились у главных ворот и открыли их — оба донельзя промокшие, заляпанные грязью — и повели своих таких же мокрых и грязных лошадей на конюшню. И тут я впервые почувствовал опасность, уловив краешком глаза какое-то движение в темноте. Уже в следующее мгновение шпага Матео вылетела из ножен. А я схватился было за рукоять, вознамерившись обнажить свою, но оставил эту попытку, увидев, что мой друг опустил клинок.

Нас окружала дюжина вооружённых шпагами и мушкетами людей, и у каждого из них на одежде красовался зелёный крест — знак святой инквизиции.

В то время как инквизиторы забирали наши шпаги и кинжалы и связывали нам руки за спиной, я беспрерывно спрашивал:

— Почему вы это делаете? За что? Скажите, в чём нас обвиняют? — И твердил: — Мы ни в чём не виноваты!

Единственным ответом был неожиданно разразившийся неистовый ливень, хлеставший нас словно плёткой-девятихвосткой. Я прекрасно знал, что инквизиторы вряд ли снизойдут до беседы со мной, но молчание было равносильно признанию, что арест не удивляет меня, ибо я знаю за собой вину. Поэтому я громко кричал о своей невиновности и требовал, чтобы инквизиторы предъявили свои полномочия дону Хулио. Но всё это, разумеется, без толку.

Связав мне руки и надев на голову чёрный капюшон без прорезей, инквизиторы грубо затолкали меня в экипаж. Перед тем как капюшон опустили на лицо, я успел увидеть, что Матео с таким же мешком на голове тащат к другой повозке, а потом мне пришлось положиться лишь на слух. Правда, доносились до меня по большей части только плеск дождя да шарканье ног, но один раз я услышал, как стражник назвал меня marrano, тайным евреем.