Северцев опять через силу улыбнулся, махнул рукой:
— Тогда — черт с ними… Тогда бы не жалко было… Лишь бы людей выручить. А сейчас сдавать тебе дела — это мне хуже смерти…
Аня постучалась, приоткрыла дверь и пригласила к столу. Сказав, что они сейчас придут, Северцев спиной опять закрыл дверь и, пряча приказ в ящик письменного стола, быстро заговорил:
— Зачем ты поспешил! Кто тебя гнал сюда? Неужто усердие?.. Я тебе зла не желаю, но ведь случается же иногда… болеют люди… особенно — в дороге…
Обушков задумался. Давно и хорошо знал он Северцева. Ставя себя на его место, вполне понимал его поступки. Глубоко ранила его сердце учиненная над Северцевым расправа. Он очень хотел бы как-то помочь Михаилу Васильевичу, но, ломая над этим голову всю дорогу, пока добирался сюда, ничего путного измыслить так и не мог, — а теперь вот сам Северцев подсказал, как ему следует поступить…
Войдя в столовую, Обушков дотронулся до лба ладонью и глухим, изменившимся голосом обратился к Ане:
— Извините, Анна Петровна, у вас не найдется ли градусника? Голова прямо-таки точно свинцом налита. Едва доехал к вам. Простыл, наверно.
Когда он покосился на Северцева, глаза Михаила Васильевича так сияли, что уже одной этой награды Обушкову хватило бы с лихвой.
Аня заторопилась, обшарила все ящики зеркального шкафа и, ничего не найдя там, ушла в спальню.
Северцев, наливая в рюмки водку и пряча уже помимо его воли расползавшуюся по лицу улыбку, спросил:
— Что это вдруг?
— Да ведь вот оно как получилось… Ведь случается же иногда… болеют люди… особенно — в дороге… В общем, сейчас я не в состоянии принимать у тебя дела… У меня, очевидно, приступ… радикулита! Придется тебе немного обождать. С десяток дней наверняка…
Они чокнулись, выпили. Наскоро налили еще по одной, снова чокнулись и выпили. Обушков понюхал корочку черного хлеба. Северцев затянулся папиросным дымком.
Появилась Анна. Держа в руках градусник, она усердно встряхивала его, внимательно поглядывая на деления.
Обушков поблагодарил, но градусника не взял.
— Спасибо. И без него чувствую, что заболел. Всего ломает. Рецидив старого радикулита. Простите непутевого за беспокойство, ужинать я уж не буду, поплетусь в гостиницу и залягу. Оно будет вернее.
— Да оставайтесь же у нас! Куда вы пойдете ночью, да еще такой больной, — запротестовала Аня.
— В этой болезненной ситуации мне лучше побыть в гостинице, — ответил Обушков. Кивнув Михаилу Васильевичу, стал одеваться.
2
Проводив Обушкова, Михаил Васильевич остановился у окна, глядя в темноту. Вот закутанная фигурка появилась в желтоватом ползающем пятне раскачиваемого ветром фонаря и скрылась в буранной мгле.
Хорошо сознавать, что в трудную минуту жизни рядом с тобой есть Обушковы, что их куда больше, чем Птицыных!
Тревожила Северцева мысль о том, что́ будет завтра, когда о приказе неведомыми путями узнают на комбинате… Как перенесут эту новость Евгений Сидорович, Барон? Что станет с Валерией?.. Думать об этом было страшно.
Сзади подошла Аня, взяла его за плечи, потянула от окна.
— Пойдем поужинаем вдвоем. Чудной твой Обушков — пришел здоровым, ушел больным.
— В жизни, Анюта, почуднее случается… Есть я не хочу, — встряхнувшись, ответил Северцев.
Аня видела, что его расстроил не то приход, не то уход Обушкова, и с беспокойством наблюдала за ним. Она сполоснула рюмки, вытерла их, поставила на место. Михаил Васильевич ходил из угла в угол.
— Так со стола можно убирать? — тихо спросила Аня.
Он остановился, посмотрел куда-то мимо нее, кивнул головой. И, поняв, что обидел ее, подошел, поцеловал ее глаза. Они были мокрые и солоноватые. Ему стало жаль Аню. Все его неприятности придется переживать и ей. Хватит ли сил у нее? Ведь в такие передряги им еще никогда не случалось попадать… Видно, несчастье и вправду сближает людей, в эту минуту он даже почувствовал давно забытую нежность к Ане.
— Подожди меня, я должен побриться. Ведь у меня молодая жена!.. — сказал он.
Аня молча благодарно взглянула на него.
Но, начав бриться, согнувшись перед прилаженным над умывальником зеркальцем, он думал уже не о ней. Что делать в самую первую очередь? Что предпринять прежде всего? Как использовать эти, дарованные ему Обушковым, последние десять дней?.. Он утешал себя надеждой на то, что за такой срок можно сделать очень много… Необходимо немедленно связаться с Кругликовым! Рассказать все, просить помощи…
И только потом мысли его вернулись к Ане. А как же она?.. Скрыть от нее, оставить ее в неведении на десять суток? Все равно скоро она узнает. Зачем обманывать со?
Он смочил одеколоном помолодевшее лицо, пригладил щеткой упрямые волосы, погасил в кухне свет.
Когда он пришел в спальню, Аня уже лежала в постели. О чем-то неотвязно думая, смотрела в одну точку. Михаил Васильевич присел на край кровати, дотронулся рукой до ее волос, стал осторожно перебирать их пальцами.
Прижавшись к нему, она прошептала:
— Господи, даже не верится, что мы вместе! Всего двенадцатый час ночи — и ты уже дома, бритый, красивый, и никуда не спешишь…
Он погладил ее худенькое плечо.
— Тише, медведушка, у тебя руки как крюки!
— С этого самого дня, Анюта, я буду дома каждый вечер.
Она рассмеялась, погрозила пальцем:
— А как же твоя дорога? Бросишь ее?
Он помедлил с ответом.
— Ты права. То, о чем я тебе сказал, случится только через десять дней.
Аня уселась на кровати, поджав под себя ноги.
— Так я тебе и поверила!.. Кончится дорога, так рудник начнет переходить на открытые работы… Вижу я, ты что-то скрываешь, мой дорогой Михайла Топтыгин! Что у тебя запрятано?
Он взбил смятую подушку и, сделав торжественное лицо, перекрестился:
— Как на духу, вот тебе крест святой!..
Она обняла его и принялась заплетать его волосы в тоненькую косичку.
— Ага! Крестишься? Я же говорила, что ты дьячок. Только пальцы складываешь не так, как старообрядцы… — Она помолчала. — И хочется верить, да боюсь. Неужели это действительно возможно?.. И на курорт съездим?..
— Непременно съездим… Не было бы счастья, да, как говорится, несчастье помогло.
Все ее хорошее настроение вмиг улетучилось.
— Что такое, Миша?.. Да скажи же ты наконец, что у тебя стряслось! Какую новость привез Обушков? — допытывалась она.
Дольше молчать Михаил Васильевич не мог. Притянув к себе ее руку, он собрался с духом, сказал:
— Только договоримся, Анюта: слушать спокойно и — по возможности — не нервничать… Просто меня сняли с работы. Да! Забыл еще добавить: сняли не одного меня. А в компании, как ты знаешь, всегда веселей…
Страхом были полны ее глаза, когда она спросила:
— Тебя сняли?.. За что?!
— За непочтение к старшим. За своеволие. И прочее и прочее, и так далее и тому подобное.
Аня заплакала. Она плакала горько, как обиженный ребенок. Сквозь слезы причитала, уткнувшись лицом в подушку:
— Какое они имели право! Снимать тебя, который за работой забыл даже жену с сыном! Мы с Витюшкой понимали все и простили! Почему же они так подло обошлись с тобой?.. Это шкурник Птицын! Я знаю его штучки! Снять тебя! И за что?! За что же, в конце концов?!
Михаил Васильевич, не зная, как успокоить ее, принес стакан холодной воды. Она оттолкнула его руку и облила подушку. Он накапал в воду, оставшуюся на дне стакана, валерьянки. Она не оторвала головы от подушки, только крепче вцепилась в наволочку руками. Плечи ее дергались от рыданий.
Михаил Васильевич заговорил, стараясь, чтобы она его все-таки услышала:
— Поди разбери вас, женщин! То горевала, что мужа никогда не бывает дома, а теперь — извольте видеть! — проливает слезы из-за того, что он будет торчать дома каждый божий день… Радоваться надо, Анюта! Разве нет? Глупая ты моя…
Она приподняла голову. Лицо ее от слез было все в полосах. Она достала из-под подушки платок и, продолжая всхлипывать, высморкалась.
