— Начинать надо с самих себя. Я решил ехать на рудник. Иначе трудно будет агитировать!
— Погоди, Иван Иванович! Ведь ты же не попадаешь под сокращение…
— Разве в этом дело? Я вижу, у нас идет не простое количественное сокращение аппарата. Это — начало массового процесса. Будем переливать кадры из сферы управления в сферу производства… По совести скажу: не по душе мне работа в главке. Переводили меня сюда с рудника на укрепление, думал — пользу принесу, а чем занимаюсь? Сочиняю бумажки и собираю сводки! Место настоящего горняка, Михаил Васильевич, в шахте. Там, где проходит, прости за высокопарное выражение, горняцкая передовая. Верно? Этой передовой и побаиваются министерские забойщики. А мне-то что ее бояться?.. Батька мой саночником в угольной шахте всю жизнь проползал. Сам я первый хлеб коногоном заработал. Шахта для меня — мать родная. Человеком сделала, — улыбаясь, закончил Кругликов, глядя на Северцева спокойными серыми глазами.
— Все это правильно… Но, честно говоря, в какое положение ты ставишь меня?.. — несколько волнуясь, заметил Северцев. — Я не собираюсь возвращаться в тайгу.
— Это твое дело. Хотя я убежден, что там встретимся, — просто сказал Иван Иванович.
На следующий день на доске объявлений висел приказ Шахова о переводе горного инженера Кругликова И. И. на Сосновский комбинат. Ивану Ивановичу предстояло работать техническим руководителем рудника.
Пример Кругликова увлек и других. Кабинет Северцева стал походить на вербовочное бюро. Первой явилась Борисова, инженер-обогатитель. Она пришла просто посоветоваться: в Москве мыкается без своего угла, третий год снимает комнату. Дадут ей сразу квартиру на руднике? На какой срок надо ехать? Она призналась, что разводится с мужем и хочет уехать от него.
— Срока нет. На постоянную работу, Мария Александровна… И счастье найдете там, вы еще вон как молоды, — мягко добавил Северцев.
— Спасибо, я подумаю, — вздохнув, ответила Борисова.
Вслед за ней явился долговязый, с пышными черными бакенбардами Галкин. Он просил перевести его на любой рудник. Институт окончил только в прошлом году, случайно попал по разнарядке в главк. Горного дела практически не знает. Чтобы стать инженером, решил несколько лет поработать в шахте.
Поминутно поправляя пальцем съезжающие роговые очки, он рассказывал:
— Родитель мой военный, человек дисциплинированный. Уговаривает меня поехать на рудник, говорит, что я обязан ехать. Да я и сам чувствую: если сейчас не поеду, никогда уже не стану горным инженером. Разве это будет честно с моей стороны?.. Боюсь вот только — не справлюсь в шахте…
Северцев обнадежил молодого инженера, постарался внушить ему уверенность в собственных силах. Не обошлось без традиционного обращения к древней мудрости: «Не боги горшки обжигают!» Сутулясь, как всегда, Галкин ушел, гордый своим решением.
Собрался в отъезд и главный бухгалтер Евгений Сидорович Николаев. Старик не скрывал меркантильной причины: хочется оформить повышенную пенсию.
Неожиданно для Северцева изъявил желание поехать на производство инженер Никандров — развязный молодой человек, с расплюснутым, как у бывалого боксера, носом, самый франтоватый из сотрудников главка. На нем были узенькие брючки почти розового цвета, рубаха, дико размалеванная квадратиками и кружками, посреди которых резвились обезьяны. Северцев знал, что в стенной газете модника не раз осмеивали, но тот стоически выносил все насмешки. Каждый тщеславен по-своему. Вырос он в весьма обеспеченной профессорской семье, комсомольцы называли его папенькиным сынком, — и вдруг такая прыть! Северцев попытался выяснить причины. Никандров, смеясь, ответил, что лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе. Отец по профессорской рассеянности считает его целинником, он не разубеждает старика… В перспективе Никандров собирается заняться наукой. Для производственников открыт широкий путь.
Всех желающих ехать Михаил Васильевич пока направлял на Сосновский комбинат: именно там острее всего нуждались в специалистах.
Зайдя в кабинет к Шахову, Северцев застал там красного, возмущенного Птицына, повторявшего одну и ту же фразу: «Это выше моего понимания…» Увидя Михаила Васильевича, Птицын прервал разговор и, сказав Шахову: «Мы еще об этом поговорим. В конце концов я пенсионер…» — быстро вышел из кабинета.
— Чего этот пенсионер разошелся? — спросил Михаил Васильевич.
— Я осмелился предложить ему поработать директором Сосновского комбината. А он мне такую истерику закатил, что я уже и сам не рад был… И у тебя, я знаю, с агитацией шло туговато. Спасибо, выручил Кругликов… Вот что значит рабочая косточка! У меня вчера был разговор с одним бывшим начальником отдела. Знаешь, что он сказал? Газированной водой торговать буду, а из Москвы ни ногой! Тяжело признаться: наплодили мы пустоцветов, и пройдет немало времени, пока удастся от них избавиться… Давай решать без промедления, кто будет директором на Сосновском комбинате. Яблокова вот-вот отзовут, мы тянем уже три месяца… Хочу проверить еще и твои нервы, — улыбнувшись, закончил Николай Федорович и остро глянул на Северцева.
Тот молча прошелся взад-вперед около стола, исподлобья посмотрел на Шахова.
— Истерику закатывать не буду, но и ехать не собираюсь никуда. Два десятка лет в тайге бродяжничал, хватит!
Густые брови Николая Федоровича насупились.
— Рано ты, Михаил, отвоевался. И постарел душой рановато, — сердито бросил он.
— Я всю жизнь был на передовой. В кабинете сижу без году неделю. Если не ко двору пришелся, скажите прямо…
Шахов развел руками, с минуту выжидающе помолчал. Потом тихо сказал:
— Во всех отношениях я бы предпочел иметь тебя заместителем. Но министр предложил поговорить насчет Сосновки с тобой и Птицыным. Он считает, что эта ноша тебе больше по плечу. Я пытался оставить тебя в главке, но министр настаивает. А его трудно переубедить.
— Меня, Николай Федорович, тоже трудно переубедить, — раздражился Северцев. — Что, война началась?.. Тогда подымаются и стар и мал. А тут, видите ли, директора на Сосновку не сыщут, так Северцев — шагом марш!..
— Командовать Сосновкой посложнее, чем батареей, Миша…
Больше об этом они не говорили. Ушел Северцев от Шахова расстроенный, не зная, что и делать. Мнение министра значило много.
Дома его ждала буря. Аня с возмущением встретила новость: ведь она с таким трудом обставила новую квартиру, достала хорошую спальню, уже развесила портьеры и занавески.. Вот-вот собиралась — впервые в жизни — справить новоселье в собственной квартире… И все это должно пойти прахом. Неужели же бросать свитое гнездо, опять сорвать учебу сына? Почему это одни всю жизнь должны в тайге маяться, а другие — из главков понукать ими?.. За какие такие великие заслуги Птицын остается, а Северцев должен ехать? Почему все дырки нужно затыкать обязательно Северцевым? Если так уж необходима вся эта пертурбация, которую затеяли, пусть в конце концов отправляется Птицын или любой Черт Иванович. Михаил обязан проявить твердость, защитить интересы семьи, если они ему дороги. Всю жизнь они жили для других, для «грядущего»… Пора, пора уже подумать и о себе!
— Анюта, все мы под ЦК ходим… — пробовал утихомирить супругу Северцев.
— Брось, пожалуйста!.. Если ты согласишься, то знай: ехать придется одному…
Это было уже слишком. Пока Аня один за другим выставляла свои доводы, Михаил Васильевич понимал ее и слушал молча. Но когда она заявила, что не поедет с ним, он возмутился, даже обозвал ее мещанкой и, не докончив ужина, ушел спать.
Спали они рядом, на широких деревянных кроватях, составленных вместе. И ночью Северцев, просыпаясь, слышал, как Аня тяжело вздыхает и всхлипывает.
Утром он отказался от чая и, с укором взглянув на красные от слез и бессонницы глаза жены, ушел из дому.
В мрачном настроении приехал он на работу. Без нужды долго рылся в бумагах, никак не мог войти в обычную колею.
Забежал Птицын.
— Слыхал? У Шахова ночью был тяжелый сердечный приступ. Опасаются инфаркта. Еду к нему, а тебя прошу провести совещание по рассмотрению проекта и сметы Сосновского комбината. Ты там был лично, тебе и карты в руки. Я, к сожалению, не смогу присутствовать, но откладывать утверждение сметы больше нельзя: на комбинате какие-то осложнения с финансированием.
