Даже в столь пикантной сфере, как отношения с женщинами, все выглядит до крайности приземленным, – да и какие могут быть страсти, если немолодой генсек, судя по всему, предпочитал подручный материал женской обслуги.
Не любил, словом, человек создавать проблемы ни себе, ни другим. Как на личном, так и на государственном и даже международном уровне. Иногда начинает даже казаться изощренной издевкой, что в государственном некрологе наш дорогой Леонид Ильич был назван великим революционером. Однако, страница за страницей читая Л. Млечина, понемногу обнаруживаешь, что незабвенный «Леня» был-таки носителем поистине революционной идеи перехода социализма из утопической в консьюмеристскую стадию. В которой государство, оставаясь главнейшим собственником, уже не претендует ни на мировое господство, ни на всемирное братство, но всего лишь стремится к максимально спокойной и благоустроенной жизни.
Идея потребительского социализма и сегодня обладает серьезным политическим потенциалом – идея уничтожения экономической конкуренции не во имя каких-то химер, но просто ради спокойной жизни. Разумеется, ограничение личной инициативы требует какой-то идеологии, обосновывающей подавление экономической свободы, но совсем не обязательно ортодоксально марксистской – Брежнев, собственно, и нащупал центральные положения этой идеологии: благосостояние трудящихся и мир во всем мире. Знакомясь с многочисленными стенограммами, с удивлением убеждаешься, что для Брежнева эти лозунги вовсе не были чистой демагогией: среди наследников Ленина – Сталина он выглядит тем самым представителем социализма с человеческим лицом.
В узком кругу он поговаривал и о реформах, но чехословацкие шаги к реальному социализму с человеческим лицом его отрезвили раз и навсегда. Правда, покуда борьба между реформаторами и консерваторами в чехословацком руководстве шла на уровне идей, он считал это внутренней склокой, в которую нам лезть не с руки: пусть сами разбираются. Но когда возникла реальная опасность утратить санитарный кордон между Советским Союзом и Западной Европой, он понял, что на карте стоит если и не безопасность страны, то его собственная карьера. «Если бы я потерял Чехословакию, мне бы пришлось уйти с поста генерального секретаря», – с полной откровенностью вспоминал он впоследствии.
Но и в те дни в откровенном разговоре с чехословацкими лидерами он приводит лишь геополитические соображения: «Чехословакия находится в пределах тех территорий, которые в годы Второй мировой войны освободил советский солдат. Границы этих территорий – это наши границы. Мы имеем право направить в вашу страну войска, чтобы чувствовать себя в безопасности в наших общих границах». А о социалистических идеалах ни слова.
В узком кругу он и вообще марксистскую схоластику по-свойски называл тряхомудией, гонку вооружений пытался притормаживать и даже евреев старался не раздражать без особой надобности. Однако, наталкиваясь на сопротивление догматиков и ястребов, чаще всего отступал: как всякий консьюмерист, Брежнев не желал ради каких бы то ни было общих идей рисковать личным благополучием. В этом и заключается слабость консьюмеризма – ему трудно соперничать с романтическими идеологиями, порождающими в своих носителях жертвенность и готовность к риску. Но если бы социализм дождался естественной убыли последних, уже смехотворных наследников романтического большевизма, кто знает, может быть, он и обрел бы сколько-то человеческое лицо: вместо ракетных шахт принялся строить дома, вместо танков автомобили, вместо кирзовых сапог ботинки…
Разумеется, неустранимые пороки социализма сохранились бы и тогда: ботинки, равно как и машины, были бы низкого качества, но зато стоили дешево и были всем доступны; за работу платили бы меньше, чем на Западе, зато много и не требовали; ведомства бы в еще большей степени диктовали обществу свою волю, но, по крайней мере, переводили его труд и природные ресурсы, без крайней нужды не ввязываясь в международные конфликты…
Я думаю, довольно многие и сегодня хотели бы видеть Россию именно такой – стабильной. Брежнев, похоже, и впрямь опережал свое время и лучше нас понимал свою страну. Почти трогательный эпизод: Брежнев спрашивает у более искушенного знатока международных отношений, почему американские президенты не строят свою избирательную кампанию на борьбе за мир – ему было трудно поверить, что за идеей разоружения американские массы вовсе не обязательно побегут, задрав штаны…
А если бы побежали, Брежнев охотно пошел бы им навстречу. Ибо в военном деле он любил только парады, ордена и мундиры, а страдания, смерть и всяческие треволнения ему были явно неприятны. Правда, не настолько, чтобы сделаться пацифистом, – он не любил крайностей ни в чем. Он был готов на мягкую международную политику в той степени, в которой это не слишком раздражало ястребов: в серьезные конфликты с ними он никогда не вступал – консьюмеризм и сегодня остается медлительным беспозвоночным среди стремительных хищников.
В последние годы Брежнев, подсевший на наркотики, производил впечатление смертельно уставшего человека – не хотел ни напрягаться, ни отойти от власти. Впрочем, он хорошо знал, в какое ничтожество низвергается с советского олимпа отработанный человеческий материал – контраст оказывался, пожалуй, даже более разительным, чем у простого советского пенсионера. Но последняя приключившаяся с ним история вызывает прямо-таки уважение: на Ташкентском авиационном заводе на генсека рухнули строительные леса, на которые набились любопытствующие рабочие. Чудом оставшись в живых, со сломанной ключицей Брежнев связывается с Андроповым и просит не рубить головы: я сам виноват. Наш дорогой Леонид Ильич и впрямь воплощал консьюмеризм с человеческим лицом!
И его эпоху умудренный новым опытом писатель Гдов, излюбленный персонаж писателя Евгения Попова, в «Прощанье с Родиной» (М., 2015) вспоминает тоже довольно «взвешенно», хотя он явно не принадлежал к любимчикам той эпохи:
«Советская власть погибла исключительно от собственной глупости. Что бы ей стоило потратить хотя бы часть тех денег, которые она отдавала неизвестно за каким хреном черным африканским разбойникам или белым жителям стран восточного блока, которые сейчас – фу-ты, ну-ты – и в ЕС уже попали, и вообще стали, видите ли, ЕВРОПЕЙЦЫ, потратить хотя бы ничтожную часть этих денег на закупку колбасы, твидовых пиджаков, джинсов «Ли», башмаков «Хаш паппис», туалетной бумаги и презервативов со смазкой? Тогда советская власть и сейчас бы благополучно существовала, как несостоявшийся Третий рейх у Гитлера. Народ у нас смирный, а начальники его – опять чудаки через букву «м», которые, как и их предшественники, опять «двум свиньям щей разлить не могут», и не подумайте, что две свиньи – это Украина и Россия, не шейте мне «национал-предательство», с одной стороны, и верноподданнический шовинизм – с другой. Да еще если б книжки разрешили свободно читать и писать – да я б и сам тогда лучшей доли, чем жить в СССР, не искал бы!»
А когда Гдов, уже оценивший опасности нарушенного мирового равновесия, попадает в советское ретро социального санатория «Пнево-на-Нерехте», он размышляет еще более смиренно: «Дивные, дивные здесь места, дивные, глухие, однако худо-бедно, но все же освоенные. Таковой, в принципе, может стать и вся Россия, если не погибнет, сумеет удержаться на плаву. Санаторий «Пнево-на-Нерехте» – символ такой России, и в этом нет ничего дурного, потому что это все же жизнь, а не смерть. Отвратная, якобы асфальтированная дорога из областного центра, с ямами и выбоинами, которые из путника душу вынут, а тело растрясут до самой печенки, но горячая вода в санатории есть всегда, котлетки дают простые, но вкусные (мясо из них воровать теперь невыгодно, капиталисты больнее накажут, чем коммунисты), заводов кругом нету и не будет, Нерехта по-прежнему впадает в Каспийское море, из нее мужики по-прежнему тягают лещей, подлещиков, окуней. И, слава богу, никто никого пока не режет, не поджигает, не взрывает, не бомбит, кровь людская остается в артериях, венах, и нам пора бы уже по достоинству оценить этот скудный уют, антипод насилия и животной дикости».
