Потому что более одинокого в Париже человека трудно себе представить. Было шесть утра, шел дождь, и я доехал из аэропорта в город на автобусе, куда-то в район улицы Инвалидов, потом остановил под дождем такси и спросил водителя, где похоронен Наполеон, и не то чтобы мне это было важно, просто я знал, что это где-то неподалеку, но через пару минут раздраженного, как мне показалось, молчания он в конце концов ткнул пальцем и сказал «là» (там)».
Так и потянулось – ни интересных событий, ни интересных образов, однообразный небрежный говорок типа «в этом столовняке я увидел двух довольно клевых чувих, перетирающих за остывшим чайком конторские новостишки, покуда мрачные дальнобойщики с неподъемными подносами искали, куда им приткнуться, матеря, должно быть, пока еще про себя этих профурсеток»… Тянуть так можно долго, но зачем? И сатори не впечатлило, тем более что я и не понял, в чем оно заключалось. Для культового писателя как-то не слишком впечатлило.
«Бродяги Дхармы» начинались позавлекательнее: «Как-то в полдень, в конце сентября 1955 года, вскочив на товарняк в Лос-Анджелесе, я забрался в «гондолу» – открытый полувагон и лег, подложив под голову рюкзак и закинув ногу на ногу, созерцать облака, а поезд катился на север в сторону Санта-Барбары», – путешествия на товарняках и попутках в юности были одним из моих любимейших времяпрепровождений. На дороге, когда не знаешь, где окажешься к вечеру и где будешь ночевать, мною овладевало необыкновенно сладостное ощущение полнейшей свободы. Это было ни с чем не сравнимое счастье – высушить только что выстиранные носки на поваленном дереве близ речушки, чьего имени тебе так и не суждено узнать. И герой Керуака знал толк в этих радостях.
«Я жарил сосиски на свежесрезанных заостренных палочках над углями большого костра, там же разогревал в жарких красных ямках банку бобов и банку макарон с сыром, пил свое давешнее вино и праздновал одну из чудеснейших ночей моей жизни. Забрел в воду, окунулся, постоял, глядя в великолепное ночное небо, на вселенную Авалокитешвары, вселенную десяти чудес, полную тьмы и алмазов, и говорю: «Ну вот, Рэй, осталось совсем чуть-чуть. Все опять получилось». Красота. В одних плавках, босиком, растрепанному, в красной тьме у костра – петь, прихлебывать винцо, сплевывать, прыгать, бегать – вот это жизнь». Но все-таки Рэй Смит лишь обаятельный обормот в сравнении с главным бродягой Дхармы Джефи Райдером.
«Я увидел Джефи, топающего своей забавной крупной походкой скалолаза, с рюкзачком, набитым книгами, зубными щетками и всякой всячиной, это был его «городской» рюкзачок, в отличие от настоящего, большого, с полным набором: спальный мешок, пончо, походные котелки. Он носил острую бородку, а слегка раскосые зеленые глаза придавали ему нечто восточное, но никак не богемное, и вообще он был далек от богемы (всей этой шушеры, ошивающейся возле искусства). Жилистый, загорелый, энергичный, открытый, сама приветливость, само дружелюбие, он даже с бродягами на улице здоровался, а на все вопросы отвечал не думая, с ходу, и всегда бойко и с блеском.
– Где ты встретил Рэя Смита? – спросили его, когда мы вошли в «Плейс» – любимый бар местной тусовки.
– Я всегда встречаю своих бодхисаттв на улице! – воскликнул он и заказал пива».
Герои постоянно обмениваются премудростями дзен-буддизма, что бы это ни означало, и не привязаны ни к какой скучной работе, однако Джефи никак не богема, стремящаяся заменить создание художественных произведений «артистическим» образом жизни: Джефи прекрасно знает восточные языки и «практики», получает гранты для научной работы, серьезно пишет и переводит, – он лишь стремится освободиться от всего ненужного, усложняющего и ухудшающего жизнь, как он ее понимает. Когда развеселившийся Рэй спрашивает у повара в китайском ресторане, почему Бодхидхарма пришел с запада, старик повар отвечает: «Мне все равно», – и Джефи называет его ответ совершенным: «Теперь ты видишь, что я понимаю под дзеном?»
Сначала кажется, что герои просто валяют дурака, но они занимаются этим так упорно, что понемножку начинаешь им почти что верить. «Он сразу объявил меня «великим бодхисаттвой», то есть «великим мудрым существом» или «великим мудрым ангелом», и сказал, что я украшаю этот мир своей искренностью. Еще у нас оказался общий любимец из буддистских святых: Авалокитешвара, или, по-японски, Каннон Одиннадцатиглавая. Джефи ведомы были все детали тибетского, китайского, махаянского, хинаянского, японского и даже бирманского буддизма, но я сразу предупредил, что мне плевать на мифологию, на всяческие названия и национальный колорит буддизма и что прежде всего меня интересует первая из четырех благородных истин Шакьямуни: «Жизнь есть страдание». А также до некоторой степени третья: «Преодоление страдания достижимо», во что мне тогда не очень-то верилось. (Я еще не усвоил тогда Писание Ланкаватары, из которого следует, что в мире не существует ничего, кроме самого сознания, а потому все возможно, в том числе и преодоление страдания.)»
Поверить, что преодоление страдания достижимо – да за такой верой двинулась бы вся земля! Но все же не за Керуаком, а за Буддой, однако Будда и без того культовая фигура. Зато Джефи на культовую фигуру тянет вполне: он и пишет замечательные стихи о койотах, медведях и жителях предместий, загнанных в дома, построенные из несчастных погубленных деревьев, он и знаток восточных культур, он и лесоруб, и неутомимый альпинист, и щедрый аскет, ведущий удивительно вкусную и здоровую скудную жизнь, предаваясь сладким таинствам любви открыто и утонченно, как это делается в тибетских храмах под именем «ябьюм».
Его безбашенные друзья говорят о нем с восхищением:
– И вообще, смотри, какой образованный, тут тебе и восточная премудрость, и Паунд, и пейотль с его видениями, и альпинизм, и бхикку – да, Джефи Райдер великий новый герой американской культуры.
– Да, круто, – согласился я. – И мне еще нравится, когда он тихий такой, печальный, немногословный.
Слишком серьезный и ответственный, – может быть, именно поэтому он и не стал культовой фигурой. А Керуак стал. Ученость, серьезность, ответственность – да от них-то народ и хочет сбежать, а ему предлагают перейти из одного ярма в другое, да еще из общего, где можно сачкануть, в личное, добровольно надетое, из которого уже тайно не ускользнешь. Соблазнить же тем, что прототип Джефи Райдера Гэри Снайдер впоследствии сделался профессором, автором двадцати книг, лауреатом кучи литературных премий, так читатель прекрасно понимал, что все это из оперы «Какими вы не будете». Недаром не просветленные «Бродяги Дхармы», но экстатические путевые очерки «На дороге» сделались по-настоящему культовой книгой, своего рода концентратом Керуака, хотя именно в «Бродягах» действительно предложен альтернативный образ жизни, и впрямь способный сделать своих приверженцев счастливыми, – в «Бродягах» есть и проповеди словами, и проповеди делами.
«Джефи вообще считали чудаком, как это обычно бывает в кампусах и колледжах, когда появляется нормальный человек, – ведь колледжи не что иное, как питомники безликой мещанской одинаковости, которая ярче всего проявляется в рядах аккуратных домиков на окраинах кампуса, с газонами и телевизорами, и в каждом домике перед телевизором сидят люди и смотрят одну и ту же передачу, и мысли у них одинаковые, а в это время Джефи Райдеры всего мира рыщут в диких лесах, чтобы услышать голос природы, ощутить звездный экстаз, проникнуть в темную тайну происхождения всей этой безликой, бесчудесной, обожравшейся цивилизации».
«– Елки-палки, Джефи, как же все здорово, какое отличное утро, – сказал я, когда, заперев машину, мы пустились вдоль озера, с рюкзаками за спиной, рассеявшись по обочинам и центру дороги, как рассеивается пехота. – Насколько круче, чем какой-нибудь «Плейс»! Таким вот свежим, погожим субботним утром сидишь там и напиваешься, мутный весь, больной, – а мы тут гуляем, свежий воздух, чистое озеро, красота, прямо хокку, ей-богу».
