Долго разглядывала Анна, словно бы видела впервые, пробившиеся из-под листвы мохнатые стебли папоротника. А рядом, под комлем березы, вперемешку с недавно зацветшей земляникой россыпью росли ландыши. Ни один из них еще не распустился, и они высовывали к солнцу гроздочки сбившихся бледно-зеленых почек.

В памяти прошла перед Анной ее жизнь – до простого понятная и как бы чужая… Не девичество видела она, не детство, а всю свою жизнь сразу – и почему-то всплакнула. Все обиды она перенесла на Никанора, он казался их причиной. В семье она незаметна, ни в чем ей не было свободы, не умеет она доказать своей правоты… Она встала и, осторожно хватаясь за ветки, спустилась в овражек. Перешла мелкий ручей и там, где было не так топко, умылась.

Пока она обрубала со стволов ветки, лошади, переступая, сошли с дороги. Буланый молодой мерин косил на Анну презрительный взгляд и, тыкаясь в шею кобылки, что была в паре, тянулся к затканному паутиной кусту орешника. Кобылка, с обвисшим большим брюхом, со свалявшейся шерстью, стояла, чуть осев на подвернутые задние ноги, не обмахиваясь, и немигающими глазами старчески задумчиво глядела в дорогу.

Уложив жерди в телегу, Анна сдвинула их плотней, чтобы при езде не скатились, высвободила вожжи и забралась на передок.

А возле прогона встретила ее соседка. Она подождала, когда Анна подъедет, спросила:

– Слыхала, какие вести-то ходят? Говорят, председателя нашего сымают. Уж раз на бюро райкома, то ему не жить!

– Не слыхала. Ну? – удивилась Анна, слегка натянула вожжи. – Кто сказал? Брешут, наверно.

– Чего брехать! Говорят. Сегодня в обед заходила в правление: говорят, сам Ефим и сказал. А Никанор-то твой все в Москве проживает, не приезжал?

– Гоняют его черти…

– Смотри, на правление потянут и твоего мужика, перетрут с песочком!

Анна тронула лошадей шагом. Всю остальную дорогу молчала, только перед поворотом к риге сказала шагавшей рядом соседке:

– Его перетрешь! Себе дороже будет…

Вечером, покончив с делами по дому, Анна притворила ворота и, гремя порожними ведрами, по высокой траве спустилась к колодцу. Кричали и вились над гнездами грачи. Должна была прийти Нюшка, и Анна мысленно передала ей хозяйство. Вот прошел еще один день, каких было уже много-много в ее жизни. Все интересы Анны были в семье, в доме, – словно родилась она с одной, вечной заботой о них… Говорят о ней, о Никаноре: зажиточные. А спроси ее, справно ли живут, нет ли, – и она не знает, что ответить. Никанор никогда ни в чем не чувствовал сытости и ее заразил тем же, подчинил себе. И нежадный мужик… Нет такого дома в деревне, где были бы лишь мир да лад, у кого нет забот! А вот их прямо-таки поедом всю жизнь ели заботы! И особой-то нужды не испытывали… Вон Нюшка дом старается стороной обойти, переспит за занавеской на своей «городской» кровати да обратно – на неделю…

Наполнив ведра, Анна отдышалась и неторопливо, в лад с шагом покачивая плечами, пошла к дому, к крыльцу. Краснело сквозь голызины веток тополя солнце. Тополь стоял против дома не один десяток лет – низкорослый, со спиленными двумя верхушками и сбитой корою, с испятнанной птичьим пометом бледной, жидкой листвой, – и Анна, проходя мимо, подумала робко, что не грех бы срубить дерево: было бы светлей в избе.

Когда-нибудь она должна была появиться – «бабенка на время». Как и какого обличья? Тут воображению моего приятеля подыгрывала жиденькая струна, и варианты целомудренно воспитанный Климук прокручивал серые. Да и возраст не на уличные знакомства.

А началась кабала с зимы.

Кто-то из художников отказался от издательского заказа, не выдержал – порнушная работенка. И Климуку трезво бы рассудить: один дал отбой, взамен тебя всунули, без магарычового коньяка обошлось, стоп, что-то не так! Контора частная, какого-то заезжего хохла, с призрачной ответственностью. Пузырь. Климук же кривился: «Того чистоплюя еще не клюнула курочка в мягкое место!» Не на его, Климука, худредской зарплате.

Задачу новичку поставили четкую: книженцию чтоб рвали из рук, чтоб товарный видик (на обложке голая девка со всей атрибутикой) вызывал отделение слюны. Такой вот собачий рефлекс! Требовался не только броский марафет (это само собой). «Наличие отсутствия» требовалось… разборчивости – в первую голову. Сучья мораль перла вовсю, и небушко общественное здорово под-расчистилось. Синева – прямо черная, как со дна колодезя!

«Проба пера» не далась Климуку и чрез силу. Зализанные, точно с лупой прополз, старенькие акварельки со среднерусской природой оказались не к делу. И никакого договора. Не выдали и «тексте-вича»: на хрена тебе, копай, мужик, из личного опыта!

А где его взять?

Как-то, еще зимой, я позвонил и заехал. Купил и водочки по пути.

Ситуация у Климука складывалась кризисная: неудача – и все, в яме. Понимал ли он риск?

Встретил Климук настороженно: сняв цепочку, поводил носом и утопал. Байковая какая-то кофта, булавка у горла, волосы под сеткой. Постоять в прихожей, ну ты, мол, как, что и прочее? – у него не в обычае.

Я сидел, ждал, когда оторвется от своих кисточек. Что-то мазал, сжимая коленки, супился, копался в вырезках из рекламных изданий… Пожуживала муха над столом. Золотенькое, с изумрудцами, брюшко сыто лоснилось. Облетала Климука и, казалось, подглядывала. Хозяин убеждал, что с осени держит на довольствии, приучил и испражняться в отведенном месте.

От дармовой выпивки, за шахматами, Климук не отказался. И конечно, он как всегда белыми. Взбадривали себя помаленьку… Я намеренно делал неосторожные ходы. Он нервничал, в каждом подозревал ловушку. А я, разумеется, свое поражение. О чем прямо и говорил. Климук отмахивался:

– Не морочь мне голову.

Одна из черт Климука – вкрадчивость. Довольно жестковатая. Вообразив ее, скажем, в виде математического двучлена, общую величину получим непостоянной. Много разных степеней. Целая шкала!

Выпить за игрой – милое дело. Но с Климуком… Он в рамках, покамест не продует. Или что-нибудь ненароком не заденет в разговоре. С двучленом начинается ломка, доймет вкрадчивыми намеками: словно ты удумал обвести его вкруг пальца (к примеру, просишь в долг, в то время как у самого в заначке… сейчас он проверит твой кошелек!).

Я благоразумно отдал две партии кряду. Климук доволен: я слабак. Снисходительно похохатывая, стращает: моей службе – кранты. Провидец! Такая, дескать, картина: на месте учреждения кучка мусора, рядом осина со спиленной верхушкой – повеситься… Пускается на шепотке и в откровения: «Только между нами… Позарез нужна женщина!» На необременительных условиях и временно. Не смог бы я все устроить? Понимаю: эти его вожделенные подглядывания точно в замочную скважину… почти осязания. Спьяну Климук выкладывает с вкрадчивой доверительностью: на отходе ко сну свирепо стягивает под животом… А мужик габаритный, тяжелый, медленный. Щекастое лицо, голова кубом на мясистых плечах. Все одно к одному – как бревна в срубе.

Иногда он выбирался из дому, куда-нибудь ехал. В людных переходах метро с огромных фото лыбились девки, свисали обнаженные груди… Климук отворачивался в смятении, в висках бухало. Потом брел под зимним дождем… С зонтами впереди телепали на каблучках молоденькие модницы. Задействованный неопределенным побуждением, пристраивался, семенил рядышком, как в связке. Все же обходил, этак впритирочку, с сосредоточенным лицом, даже излишне сосредоточенным, потому что в такой сосредоточенности глаза становились как бы выпученными: теряли всякое выражение. За спиной верещали: «От него дождешься!» – «Ты ему скажи, что за п… надо платить!»

В одну из таких прогулок наткнулся на молчаливую мужскую очередь – в винный стояли. И так захотелось выкушать! Недлинная показалась. Климук очень скоро ее миновал. И притормозил. Хвост замыкали двое расхристанных работяг. Эту публику Климук избегал по возможности и дождался пожилого гражданина с портфелем.