– Папк, а папк! Заходит-то как! А завтра дядя Егор у соседа пчел в роевню сажает…
Ливень ударил к ночи – с градом, раскатами и всполохами за лесом бушевавшей грозы.
Они ужинали в старой избе. Егор, в белой рубахе, пусто висевшей над горбом, задумчиво поглядывал в окно. И вдруг сказал, оборачивая жалко перекошенное лицо:
– А не разберусь я с Фенькой! И не тереби ты меня, мать!.. Завтра наши ребята на машине собрались. В Дольское на фестиваль. Уеду!
От окна розово, дико озаряло его лицо, длинные руки в белых рукавах. Прохоров бросал быстрые взгляды на него, на сынишку, тихо сидевшего за столом. Ночное небо горело, как над дальним пожарищем. И словно катилось откуда что-то тяжелое – долго и слабо…
И вспомнилось Прохорову далекое-далекое, не страшный июньский день, когда бежал по деревне и неожиданно отнялись ноги, – а другое: уходил с фронтовым эшелоном, провожала Антонина, отец был еще живой, и вдруг стало сумеречно средь летнего дня, легкое облачко, одно-то единственное, наплыло и погасило жесткий блеск на всем…
– А мне чудится, точно горит где-то, – виновато сказал он.
Ночевали с сыном на сеновале, в сарае, на подостланных мешках. Дождь и грозу унесло, но под утро еще не раз заходило, быстро-быстро стучало по соломенной, но твердой, как тес, крыше, по дороге… И все один и тот же сон являлся Прохорову и мучил, мучил его… Мучил ожиданием чего-то, вокзалами… Виделась ему все та же дорога, дорога под сереньким небом, и себя видел он идущим – с радостью – да то ли к своим, то ли нет; будто бы никак не узнать родные места, хоть и крыльцо и трава такие знакомые, и как прежде пахло сеном и дождиком… Но уж ни детей, ни соседей, и жена – не жена! И с великой тоской просыпался Прохоров. «Боже мой!» – твердил он и тер ладонями грудь.
Нет, браток, не свыкнуться тебе с бродяжьей жизнью – какая уж человеку жизнь без угла! Нужен дом и чтоб было в руках надежное дело. Вот выбила беда из привычного лада, разобрали соседи детишек по домам, – и точно не живешь ты с тех пор. Повырубленной старой рощей, которой как-то проходили с сыном, показалась Прохорову его жизнь… Поредевший стоял лесок – с торчащими пнями в высокой траве: были под июль короткие сухие грозы, тяжким ударом в комель повалило большую березу, и запрокинулась она, разорвав себе при падении выжженное пламенем, онемевшее нутро…
Васек спал, тихонько дыша. Сладко спится в таком возрасте в непогоду! А отец слышал невеселые предутренние дождики и в нескончаемом разговоре с собой забывался не то сном, не то дремой…
Пробудился Прохоров от сырости раннего утра, вровень с солнцем. Боясь растревожить сына, сполз по влажному сену и, побросав сапоги с сеновала, спрыгнул в серый туман, не спеша обулся. Туман был густой, шел со двора в приотворенные ворота.
Во дворе и вовсе ничего нельзя было разглядеть. Только угадывалась за сараем черная дорога с блестящими лужами, да торчали в небе прутья осокорей, облепленные черными грачиными гнездами.
III
А к завтраку распогодилось. За подсохшей и уже пыльной дорогой расходился последний утренний пар. Прохоров курил, сидя на ступеньках крыльца. Из соседнего двора слышались сопение дымокура и Васяткин голосок. Мелко смеялся Егор.
Несколько парней сидели под воротами, под навесом на сухом навозе и вяло переговаривались: ехать ли на фестиваль в Дольское – управляющий машину просил у директора, оттуда пригонят, – или вечером у кого собраться… Потом вышли на улицу. Там они долго стояли, видно, без всякого дела: было воскресенье. Прохоров смотрел на железную, мокрую от тумана крышу. Она была заляпана глиной у трубы – Прохоров сложил ее вчера к вечеру. Еще не убрана стремянка, под ней стояла лохань с раствором на дне… Кончено дело, подумал Прохоров, переночуют с Васьком и – домой.
Да, кончено дело.
Мать Егора, звеня подойником, пошла к лесу на полдни. Прохоров все смотрел на дорогу, вдоль которой пылили ветерки. На дорогу, напевая, вышла, постояла на тонких каблучках молодая женщина. Прохоров вспомнил, узнал – учительница. Она сняла косу с деревянного гвоздя, вбитого в жердь, стала спускаться в овражек к колодцу. Коса покачивалась на плече, посверкивала…
И долог показался Прохорову этот праздный день!
IV
Под вечер он стал собираться. Сходил с мылом на речку, туго перетянул бечевкой ящик с инструментом. Но по-прежнему было тихо и безлюдно на улице. Опускалось за большим полем солнце, и поле все меркло, все меркло… Пораздумав, он принес из сеней охапку досочных обрезков, затопил печь и присел на верстаке, свесив ноги в тяжелых сапогах. Ладно была сложена печь, он смотрел на горевшие дрова. Сколько сложил таких людям – не запомнишь! «Вот переселятся в новую избу, вымоет старуха полы… – с легкой усмешкой думал Прохоров. – Новый дом – и жизнь новая должна быть».
В сумерки за речкой заиграл баян, откуда-то пришел Егор с ребятами.
– Эй, гость! – позвали Прохорова. – Покурим вместе?
Прохоров молча кивнул.
Зашли в соседний дом, Прохоров встал у порога, поздоровался. Громко и сипло пело радио.
– Концерт по заявкам! – деловито сказал хозяин, сидевший под репродуктором.
Рядом, за столом, Прохоров увидел сынишку. «Скучно, конечно, ему со мной-то. Отбился», – подумал он.
Ребята живо выставили три поллитровки, расселись вокруг широкого стола. Посмеиваясь, сел с краю и Прохоров.
– Не ездили? – спросил хозяин. Он встал и пошел к настенному шкафчику.
– Они рыбу удили к вечеру, дядя Иван, – отозвался Егор. – Только ничего не наловили.
– Да на кой ездить-то? Чего не видали? – отрывисто спросил один из парней.
– Торжественная часть бывает, футбольная встреча, – рассудительно заметил сосед Прохорова и посмотрел на него: – У нас есть – играют по первому разряду. Потом танцы, – парень загибал пальцы. – А вон Егор – и как он, мать его, их не боится? Весь день с пчелами! – меняя голос, крикнул парень.
Егор засмеялся, заблестел глазами. Он был в темном пиджаке, при галстуке. Но лицо Егора показалось Прохорову невеселым.
Хозяин зажег лампу.
Вдруг ребята повставали, все разом посмотрели на Егора. Егор подумал и отодвинул стакан.
– Тут у него вроде невесты, баба одна… Дело такое. Женить их требуется. Беда! Хошь, пойдем? – зашептал Прохорову сосед.
Впустила их в темную избу низенькая женщина – молодая ли, Прохоров не рассмотрел – и отступила, глядя исподлобья.
– Впотьмах сидишь! Чего не здороваешься, невеста? – сказали ей.
– Ну, здорово, – принужденно, тихо ответила женщина. Она так и стояла посреди избы.
Ребята, сгрудившись у стола, громко, как у себя дома, разговаривая, зажгли керосиновую лампу, стали приглашать хозяйку и Егора к столу. Прохоров посматривал на них, как ходили взад и вперед.
А Егор – молча и точно чужой – сидел у двери. Он ни разу не посмотрел на хозяйку.
Она же глаз с него не спускала!
Но вот Егор, внезапно решившись, быстро поднялся и вышел. И она, будто ждала, тоже вскочила, кинулась следом.
Все переглянулись: ага, мол, понятно! А Прохоров вспомнил давешний разговор старухи с соседкой и покачал головой. Ребята затоптали окурки и один за другим подались на улицу.
– Постоим на крыльце!
Прохоров оглядел избу. Изба была большая, но почти пуста. «Одиноко живет», – решил Прохоров и тут спохватился: и ему пора было идти.
Она вернулась одна, увидела незнакомого и нахмурилась.
– А ты чего не ушел? – с ожесточением, грубо крикнула она, прижав руки к груди. – Все только ходите…
И широкой мужской походкой прошла мимо него и села, точно упала на стул, точно разом подсеклись у нее ноги.
Так она долго сидела. А Прохоров все не уходил, все, казалось, ждал чего-то… Она включила радио и напряженно слушала, глядя пред собой. Но она вовсе не слышала гремевшей в репродукторе музыки, и Прохоров это чувствовал.
– Пей! – вдруг сказала она. – Ты гость.
