– Сроду в Москве не была и не поеду.

– А я не вернусь сюда! Не буду жить здесь – на дочерей и на тебя хребет гнуть… Поплачь, поплачь, если слезы близко.

В Москву их собралось человек восемь… Двое с Никанором из одной деревни, остальные – соседи, кто откуда.

Дважды заходил Никанор к председателю Ефиму Крючкову, но мешал народ. На этот раз заглянул под вечер, без лишних разговоров поставил на стол две запотевшие четвертинки.

– Не откажи в любезности…

Выпили. Крючков помягчел, задымил цигаркой.

– Картошки надумал везть продавать? А в колхозе кому работать, а? Неглубоко смотришь.

– Да ведь что тебе сказать… В жизни живем, – признался Никанор. – Один человек, который хорошо живет, он вроде пьяного. Он выпил – ему все мало. Этот как второй дурак. Теперича обрати свое внимание, не откажи в такой любезности. У меня есть оправдательная тема… Нинка, энта ни хрена не зарабатывает, ей еще с отца причитается. Аннушка не работница… Кабы Нюшка в дом не приносила… Сейчас она, картошка, покуда в цене. Поторапливаться надо. А теперича так…

– Ну, чего тебе? Зачем пришел?

– Машину не дашь?

– Не, не дам. Она в колхозе нужней будет.

– Тогда и говорить нечего, – Никанор, качнувшись, встал из-за стола. – Тогда спасибо за закуску.

Крючков удержал его. «Пусть платят в колхозную кассу тыщу шестьсот, все польза будет, доход. А за зерном мы подводы снарядим. Кто чего скажет? Тут финансовый оборот, вообще». И примирительно, но с твердостью сказал:

– За эксплуатацию полуторки я возьму по двести рублей с каждого. А ты думал – даром? Не обеднеешь, еще денег наживешь! Ты водку-то допивай… Как внесете деньги, выдам на руки расписку.

– Кто повезет?

Крючков усмехнулся:

– Это меня не касается. Шоферов много.

Они посидели еще с полчаса, потом Никанор поднялся.

Предстояло выбрать картошку из буртов. С Нюшкой управились быстро, в тот же вечер. А утром Никанор перетаскал на подошедшую полуторку десять мешков, уехал.

Это были похожие один на другой, ничем не отличавшиеся от обычных, полных не то радовавшей, не то тяготившей заботы о деньгах дни… А удача с продажей была явная.

Однако Никанор не был доволен и упорно заставлял себя думать, что не получилось дело.

Третий день в Москве, жаркий, дождливый, Никанор провел в хождении по магазинам. Покупал только самое необходимое: дрожжи, мануфактуру – вообще то, чего не надеялся достать в районе. И так как других дел у него не было, решил навестить сестру.

Был десятый час вечера, когда Никанор позвонил у двери сестриной квартиры. Открыла соседка, узнала его:

– В гости к нам приехали? Проходите, проходите, пожалуйста.

– В гости! Проведать Москву, как она стоит, – весело ответил Никанор. Пошаркал ногами и остановился посреди коридора.

Сестра долго возилась с ключом. Никанор, стоя вплотную к двери, ждал, посматривал на хлопотавшую в кухне полнотелую соседку. Сочувственно отметил: «Раздобрела против прежнего года!»

Сестру он поцеловал в теплую со сна щеку, прошагал по комнате.

– Чтой-то так рано ложишься?

Та выглядела утомленной. Скорыми, мягкими после первого некрепкого сна движениями собирала на стол. На неровно розовевшем лице – принужденная улыбка. Сердитый звон чашек, торопливые вопросы о том, как и когда приехал, вызвали в Никаноре ответную торопливость, настороженность.

За чаем говорили каждый о себе. Никанор посерьезнел. Ему незачем было что-то скрывать. Все это наболело: нелады в семье, колхозные неурядицы… Удобней думалось вслух:

– Я, сестра, однако, тебе скажу: при теперешнем разе мне бы в город перебраться самое подходящее. Детей я вырастил, в дело произвел. Семья… Теперь какая она семья? Ее нету.

– Нюшка-то при доме еще. Чего ей замуж спешить? Будет да будет нести в дом, как у вас говорят.

– Ее помощи мне не надо. Она и жить-то со мной не собирается. Трех копеек звону только узнала, а уже о себе понимает!

– На всех ты накидываешься! Я ведь еще девчонкой ее знаю. Наливай себе чаю, – говорила Ольга и тянулась рукой, подвигала сахарницу.

Давняя жалость к брату с годами стерлась, неприязнь прочно вошла в отношения. Может быть, причиной тому – война, голодные зимы: не до родственных чувств было тогда Никанору. Вечные жалобы на несправедливость судьбы перестали трогать – знала она им цену! Вот он говорит: колхозник с себя продавал, когда налог был. А ведь сейчас так хорошо живут, как сроду не жили.

Никанор достал из мешка кусок сала; счищая ножом прилипшую бумагу и сор, сказал:

– С недельку я у тебя поживу. Позволишь? – и коротко взглянул на нее: – Потом разочтемся.

Ольга пожала плечами: что ей было ответить?

– Живи… Только не поеду я к вам. Не надо мне твоих услуг.

– Что так?

– Не видала я от тебя хорошего…

– Мне тоже от людей хорошего не было.

– Сам виноват.

– Я от них хорошего не получал! – привставая, перебил Никанор. – Мне, может, в городе жить бы, кабы не они! Столяр бы стал. Но я тебе так скажу: дело – оно не веник, того брось, он и будет лежать. Я вон жизнь прожил, не о себе заботу нес. А нажил?.. Подыхать станешь – и вспомнить не о чем. Ты мне не говори: дети. Дети-то, они пожалеют! Они поразлетелись, теперича и крови родственной не чувствуют.

Он вышел. Принимаясь стелить на ночь, Ольга вынула из сундука ватный мужнин пиджак, одеяло. Она окончательно утвердилась в мысли не ездить к брату и впредь никогда его ни о чем не просить. К чему ей это? Под конец разговора стало не по себе – вот и впрямь: прожита жизнь, да разве поймешь зачем? Только плечами пожать и остается. Дела ему нельзя бросить… А о городе болтает! Еще мальчишкой был Никанор – как намучилась с ним мачеха! Запрягут, бывало, лошадь везти их в приходскую школу, а он куражится, бежит от саней целиной, по снегу – и не докричишься, не доплачешься…

Между тем Никанор в уборной пересчитал деньги. Их осталось девятьсот тринадцать рублей. Он заколол карман на булавку и, пораздумав, решил, что завтра купит Нюшке пальто и с ночным поездом уедет.

Лег он, не раздеваясь, и, то задремывая, то мгновенно просыпаясь, вслушиваясь в слитный шум листвы, обрывками доносившуюся музыку, продолжал какой-то давнишний разговор с собой… Ему думалось об Анне – и то, что думалось о ней, было обидно неотделимо от него самого – и о предстоящем дне, который для него всегда был похож на прошедший.

А в тот же день после спустившегося перед рассветом дождя, не спеша, ехала Анна к лесу. С одинаковым равнодушием поглядывала на промытую дорогу, на ходившие из стороны в сторону разномастные крупы лошадей, на бурую сытую влагой зябь…

Наряжали привезти из лесу заготовленные там жерди под огорожу. Вначале отказалась наотрез – уже с полнедели была на одной работе, втянулась в нее. Ехать не хотелось.

– Чего я вам!.. Вон есть климовские девки, у них шеи-то как у коров. Лучше дома просижу.

Темный от загара, с густой щетинистой порослью на щеках, Лотров посидел с минуту. Уходя, бросил недоуздок на лавку, с улицы крикнул:

– Мне с тобой не разговаривать! Привезешь, свалишь возле риги.

Пообедав, Анна приняла со стола, а потом, как-то излишне суетясь, засобиралась…

Порубь нашла не сразу; погруженная в свои мысли, не заметила, как проехала нужный поворот, и пришлось долго ходить, прежде чем отыскала наваленные, с не успевшими еще привянуть ветками жерди.

За работой Анна немного отвлеклась от мучивших ее дум, но, скоро утомившись, присела, вслушалась, как перестуками колотится сердце.

Обламывая с посохших стволов сучки и ветки, голосисто буянили галки. Легкий ветерок трепал путаное кружево теней, приподнимал на ребро мокрые листья лесных черемух, тесно росших вокруг, выворачивая к свету бархатистый, усыпанный розовыми рябинками испод. На траве, на листьях стеклянно сверкали и лучились капли дождя. В похолодавшем воздухе пахло сырым валежником, грубой горечью полынка.