В конторе «Заготзерно» Никанор встретил Комаря, председателя соседнего колхоза.

– Здорово, Петр Сергеич! Ты чего в Детчине? – приветствовал он еще с порога.

Комарь прищурил единственный глаз:

– А-а, отец… Представитель колхоза-передовика… Да вот с машиной, муку завожу. Чего сам в Детчине?

Никанор сел, утомленно прикрыл глаза. «С утра на ногах, уморился». Встреча обрадовала Никанора: неужто не удастся вырвать пудика четыре? У Комаря с Нюшкой были общие знакомые в районе, и, если потолковать, может, подсобит с мукой…

В конторе слоями стоял махорочный дым. Входили и выходили, сильно хлопая дверью. В углу резались в шашки. Никанор усмехнулся: «Представитель колхоза-передовика!.. Кривой черт, скажет…»

Он догнал Комаря во дворе.

– Домой-то когда собираешься? – спросил Комарь. – А то подброшу.

Никанор сдвинул козырек на глаза.

– Как дела выйдут…

Разговор начал издалека:

– Ну, дочки-то как, Петр Сергеич? Моя вон Нинка заканчивает курс обучения. Скоро с шеи…

Возле растворенных дверей склада толпилось несколько человек. Комарь побежал разыскивать управляющего.

Скоро он вернулся.

– Тут ребята подобрались дельные из Алексеевского сельпо. Муку просят подвезти. Ну, за доставку с них будет причитаться.

– А насчет мучки для меня ничего не слышно? – спросил Никанор.

– Слышно? Да что-то ничего не слышно. Ох и хлопотун ты, отец! Или уж есть нечего? Хлопотун! – Комарь с неискренним сокрушением покрутил головой, зашагал к машине.

В Алексеево приехали сумерками. Выпили в магазине, что завозил муку, и их угощал заведующий, потом захмелевший Никанор привел Комаря в дом к Ленке. А там за раздвинутым столом в жарко и дымно натопленной комнате, при двух лампах, с песнями, мужским грубым говором, с гармошкой-трехрядкой, которую принесли трактористы, в этот день бывшие здесь на постое, – справлялся праздник. Хозяйка, легкая и лицом светлая, точно девушка, сама поднесла гостям по стакану водки, накрытому ломтем крупно посоленного, с салом, хлеба, усадила.

Никанор сразу же вступил в разговор: его интересовало, как по колхозам идет сев, как у кого дома, жив ли, здоров тот-то.

– У нас опять, вроде летошнего года, все через пень-колоду, – говорил он с усмешкой к самому себе за свою несдержанность. – Я предлагал: поставьте ток, сушилку, хранилище под единую крышу. Обмолотили, все сделали, ссыпали, приехало государство – накладную выписал, снял замок – вывози, мол. Все в одном месте. Так погоди, как у нас? Недавно слушаю, по радио передают: порода коров очень интересная, молочная. Мелоносовская иль молокосовская какая-то… У меня на записке. Я их за плинтусом сохраняю – должны пригодиться к подходящему разу или случаю. Смекай! А ему что! – говорил Никанор, разумея председателя. – Ему что! Его как ни упрямь. «Денег нету!» Каждый день на водку находят, бродяги… Теперь председателя эстого, Шерстова, сняли наконец. Его бы под суд за хорошие дела, – а он опять на высоком месте. Райклубом заведует. Нет, ты – председатель, ты поставлен народом. Ты не хозяин, а руководитель. Тебе сказано: руководи! А он вино жрет, ему кто поставь – слова не скажет! – И Никанор презрительно жмурил глаза и махал крепкой негнущейся пятерней.

– Э-э… Будьте спокойны!

– Может, он не чье-нибудь, а свое пропивает, – сказал парень, сидевший рядом.

– Пятьдесят тысяч не пропьешь. «Свое»!

От волнения Никанор замолкал и поглядывал вокруг с отрешенным выражением в глазах. Разговор, шумный, сбивчивый, шел о жизни. У всех она выглядела одинаково хлопотной и тяжелой. Но на нее не жаловались. Не жаловался и Никанор, словно говорил не о своей, но знакомой и похожей на его собственную: он был не из ленивых, а, добавляя в хозяйство еще Нюшкины деньги, жил нехудо, кроме того, тут были свои, деревенские, и от жалоб не могло ему быть никакой выгоды.

– Мне только что? Я картошку продам в Москве – мои деньги. Неделю там просижу у сестры…

Он выпил немного. Ему враз отшибло дыхание, и, подскакивая на скамье, он с минуту надрывно кашлял. Уж успокоился, а в глазах все ходили розовые круги… Комарь, подмигивая ребятам, деловито спросил у Никанора:

– Думаешь, за спекуляцию тебе не зачтется? Гляди, отец. Встречу твоего председателя – выдам с потрохами. Вот тебе – честное слово!

– На меня не наговаривай, я о себе знаю!

– Спекулируешь-то зачем? – стал привязываться и сосед Никанора.

– Я не спекулирую.

– Люди зря не будут брехать.

Никанор дернул подбородком, крикнул:

– Ты мне не пришивай!

– А вот пришью! – невесть с чего заорал парень, потянулся к нему.

И Никанор вскочил:

– Знать вас теперича не желаю!

Хватаясь за стенку, он едва выбрался в сени. В потемках нащупал дверь, пьяно слег на нее. На крыльце сырой ветреный воздух немного освежил. Упав на перила, покачивая головой, долго не мог понять, как оказался в Алексееве. Вдруг начало мучить чувство, что такое когда-то уже было с ним… Отрывочно восстановилось зимнее: он продавал в Малоярославце корову, нужны были деньги. Приехал с ночи и остановился у знакомых. Но с утра почувствовал вялость и какое-то томящее безразличие, с трудом достоял на базаре до обеда, а потом и вовсе стало плохо… Много позже, когда выписывался из московской больницы, где лежал с крупозным воспалением легких, с сумрачным изумлением думал о случившемся: ведь не отдай он корову за полцены, а на это надо было решиться, и не попади ошибкой на московский поезд, он задержался бы в райцентре на день-два. Дома болезнь взяла бы свое, дома на печи он протянул бы ноги! Сейчас это его потрясло. Анна никогда не поймет, что это – страшно, хотя незаметно пережито, как пережито все другое. Не поймут и дети. А для чего же тогда все? За всю жизнь, проклятую, мотаную, даже подумать о себе некогда было! «Вот картошку надо везть в Москву… Огород копать – опять лошадь проси! Все дело в моменте. Только не упускать его!» Но он не додумал до конца, что это за момент, который следует не упускать: услышал голоса соседа-тракториста и Комаря. Оба говорили страстно, крикливо.

Вдруг скрипнула дверь в сенях, на свету, в платке, наброшенном на плечи, появилась хозяйка.

– Ну где ты? – шепотом окликнула она.

Никанор спиной чувствовал ее мягкую грудь; теплый голос убеждал:

– Обиделся, а они – смеются. Не отпущу! Куда ты пойдешь ночью? Да и за столом путем не посидел. Иди же!

Неверными ногами Никанор побрел в душную комнату. На него не обратили внимания, зато хозяйка сразу подсела, обняла.

Трактористы стали собираться; разобрали сваленные на кухонном столе ватники, стуча сапогами, шумно вышли. Комарь поспешил следом – проведать машину, но не вернулся. Оставшиеся пили чай из самовара, мутно отражавшего лица над синей клеенкой, – пили долго, истово. Никанор нудился от горячей и плохо пережеванной пищи, выходил в кромешную тьму двора – в одной рубахе на потном теле. Спать улеглись на полу, не раздеваясь.

Утро было позднее – тихое, с густо-синим небом в окнах.

Домой Никанор явился в обед – в запыленных сапогах, еще больше покрасневший от вешнего загара и слегка хмельной. Он испытывал усталость, головокружение после дурно проведенной ночи и долгого пешего пути и, едва забрался на печь и приткнулся затылком в свернутую выголившуюся овчину, тотчас забыл себя. Анна входила за чем-то и возилась в сенцах, потом пришла Нюшка и принялась мыть пол, гремела ведрами. В растворенную дверь задувал ветерок. Никанор, проснувшись, лежал с открытыми глазами, прикидывал, сколько уйдет на расходы и как выгодней: ехать ли с попутчиками или сложиться с двумя-тремя (такие, он знал, найдутся) и выпросить машину в колхозе. Последнее казалось выгодней. Он вспомнил о сестре, и сделалось на душе как-то суетно…

Вечером говорил жене:

– Картошку все равно не поели, она, гляди, гнить начнет. Мешков десять али пятнадцать погружу – это будет подходяще. В городе враз раскупят. – И, так как Анна возражала: огород вспахивать время, а одной не справиться, да и провоз в Москву дорог, Никанор по обычаю повысил голос до крика, вскочил с лавки: – А-а, твою мать!.. Толкуй мне про телушку с полушку своим глупым языком! Я более тыщи привезу, оправдаюсь. У Нюшки демисезонного пальто нету. Ей ехать? А может, тебе? Кому?