И еще прошел день, и еще…

Начавшись дождем, с дождем и уходили. В залитых окнах ломались очертания домов, тоже будто стеклянных: не понять, город или кипение уносимых куда-то облаков. Ей нравилось быть в тишине, нравились серенькая неясность дня, усталое нарождение дождиков. Они капризничали, как ребенок, пока не набирали полные легкие сырости и ветра. За городом шарили грозы. Разбегались по стенам тени, сотрясенные долетавшими громами. Дождь лопотал свою песенку. Тонконогая девственница на картине прикрывала ладошкой соски.

Муж видел в ней то первоматерь, то блудницу. И тогда автор шел за «средневекового диссидента».

– Проморгали церковники… Целомудрие-то лукавое! Крохотная, такая чистенькая головенка, никаких грешных помыслов. А жест вот так выдает! Ежели в Начале было Слово, то в начале Греха – сомнение. В целомудрии его нет. Как в истинной вере. Нет, она изначально грешна. У женщины истинно только тело. Я интересно мыслю?

Неожиданно позвонила его тетушка. И обрушилась:

– Эй, забираю тебя у муженька! В Зарайск на день-два. Не надоели друг другу? Позови мне его.

– Он в отъезде.

– Куда это унесло? Ну и славненько. Собирайся, Анастасия.

– До его возвращения?

– Господи, рыцарь в походе. Она ждет не дождется! Погоди, я вас обоих окрещу. К старцу в Печоры свожу. Нельзя без Бога, Анастасия!

Неугомонная тетушка, под стать племяннику.

Позвонила и его дочь:

– А где папа?..

Она вообразила холодный вечер, длинный перрон – ступеньку во мрак… себя с зонтом: «переменная облачность, к вечеру возможен дождь». И изо всех сил притворяется заждавшейся. Порой забывает – кого же встречает? Может, снова она сама по себе?.. Он появится в вагонном тамбуре вслед за проводницей. Куртка на молнии и словно бы отдельная от него. Поблескивание мелких зубов в улыбке, прищур. Общее выражение: ласковая, несколько рассеянная снисходительность по отношению к ней…

Отсутствовал бы лишь дед под фонарем.

В одну из ночей, заоблачные, вялые, пришли грозы и в город. Бормотали, словно покашливали в кулак… Казалось, где-то навзрыд всхлипывает ребенок. Проснулся в своей кроватке, зовет маму и заливается слезами. В глазах у самой были слезы. «Все блажь у меня, прихоть и эгоизм!» – говорила она о себе и плакала.

Утром все валилось из рук. Она возвращалась к недочитанному роману.

Событийная вязь делалась там прихотливей уж некуда. Чтение было медленное, с возвратами вспять.

А рукопись ее разозлила. Собираются, что ли, подзаработать на лотошном чтиве? Какие-то дамы-кавалеры слоняются по какому-то замку… скопом совокупляются – похоже, с привидениями. Она бесновалась: ей редактировать? «Напрячь ординар»… Целомудренной постнице, предпочитающей социальные мотивы… Чистюля, фри-гидка, вполне бы прожила без мужика (ну конечно! Таких не бывает), подглядывает за мастурбирующей уродиной!

Обитатели замка… Почему не монастыря, с какой-нибудь тихоней, столь праведной, что под конец свихнулась?

В одиннадцатом вечера, на вкрадчивый, настойчивый стук, сонная, распахнула дверь перед незнакомцем, просиявшим улыбкой из бороды. Назвался: он тот-то и тот-то. (Имя ничего ей не сказало.) Да, понимает, его друга нет, но может ли войти? (И бесцеремонно переступил порог.) А следом удивленное: «О-о, я здесь не ожидал видеть!» Перехватив взгляд, она обернулась. Господи! Трехдневные страсти в аэропорту… Ева, свечи… И расхохоталась.

– Покупали носки и опоздали на самолет? Финская кепочка цела?

– О, это давно-давно так!

У человека не ладилось с речью, с усилием подбирал слова: он из Суоми, вот визит в Питер, теперь Москва…

– Так быстро забывается русский. Немножко уже комом-ломом! Гость остался на ночь, постелила на диване и с недоумением спрашивала себя: кого же она вечно ждет и вечно несчастлива?

Под вербами женщина полоскала белье. Юбка была высоко подобрана, и Куньин, лежа в траве, смотрел с другого берега на белые колени.

Сюда, на Брянщину, он приехал с северов проведать отца с матерью и подумывал о новой для себя какой-нибудь жизни, потому что уже сорок, а все по общягам.

Женщина ушла с тазом белья. Побрел и Куньин в обход пруда.

Местная контора пустовала в обед, Куньин свернул к раскрытым дверям магазина.

Знакомый зоотехник, очки, плащ, покупал халву.

– А-а! Пахарь морской!.. Посидим-пообедаем по знакомству?

Куньин привел в хату, где койку снимал, просторную, о двух чистеньких комнатах. Как в чайной, зоотехник не скинул и плаща.

– Тетк Евдокия, редисочки б! – крикнул он. – У ней и самогон-чик, плохой, правда… Но горит. Сюда и начальство. Она опрятно содержит.

Очкарик ел истово. И все морщился, отваливался к беленой стене, теребил скатавшийся галстук.

– Тетка скажет: кому живется, как не бабам! Халаты шьет на ферму… Вон Варька-хохлушка… Соседка. Так с медпункта живет. Полхаты сдает. Вдовая. Тут все вдовы.

В низеньком окне виднелись огороды и блещущая листва верб. Хозяйка убрала со стола – самогонку не допили. Малый хрустел пшеном, запах отбить. Потом забрал халву и ушел.

Куньин прилег на койку, поговорил с хозяйкой. Глаза какие-то рыжие, с ободком, и редкая усталая седина под белой косынкой.

Вечером, огородной межой, он спустился к пруду. На всхолмке темнели молодые отцветшие яблони. Хрипло, с томной жутью неистовствовали лягушки в сыром вербняке.

И снова он увидел женщину, полоскавшую в полдень белье. Сидела в траве, вытянув ноги. Влажные волосы слиплись на затылке.

– Купалась? – подойдя, спросил Куньин. – Тебя все же как звать, молодая?

Женщина, не ответив, поднялась. А за огородами, у мазанки, крытой камышом, обернулась. В закатной пыли брело улицей стадо. Куньин соображал: «Эта, что ль, полхаты сдает?»

Искупался и он. Вода была ледяная, отовсюду били ключи. Куньин продрог.

А с сумерками постучался в окно хаты-мазанки, окликнул из сеней: есть кто живой? Заскрипела кровать, зачиркали спичками. При тусклой лампе разглядел припухлые веки под рассыпанными волосами.

– Напугалась? А я погулять тебя приглашаю.

Она вышла, в сорочке, заправленной в юбку, подсела на лавке. Куньин нашел и погладил опущенную руку. Женщина издала горловой звук, похожий на всхлипывание.

Утром возле уличного колодца толпились бабы. Проводили Ку-ньина взглядами, все как одна сложив руки на груди.

Дни стояли душные, долетали сухие ветры. На огородах встречал Куньин случайную свою любовь: полола с беленькой чьей-то девчонкой. Куньин здоровался. Девчонка кривила губы.

Как-то хозяйка Евдокия спросила:

– А у вас нездоровье? А то нелюбо об вас балакают. Мол, к Варьке нырь да нырь.

– Сама видела? – перебил Куньин.

– Та ще не слепа!

Перед отъездом он зашел попрощаться. И застал мужика. Тот радостно вскинулся из-за стола:

– Люблю такого гостя! Варьк, будет разговор. Стаканчик чистенький. А сперва вопрос, – и, не сводя с Куньина загадочных глаз, отодвинул бутылку.

Куньин дотянулся, на середину поставил.

– Хозяин! – сказал мужик удивленно. – Во как. Молчу.

– Ты, дядя, домой топал бы со своей посудой.

– А я дома. Это ты – блудить, приблудыш!

– Лихоньки, ох лихоньки мои! Ой, оба геть!

Мужик убрался, но не раз за вечер стучал в окна, в дверь. Хозяйка открывала, просящее шептала что-то… Выходил и Куньин. Пятясь, мужик отбегал по траве. И опять покрикивал и колотил в запертую дверь.

Склонив лысеющую голову, Куньин сидел на кровати. С приколотых к стенам картинок глядели какие-то розовые звери. За занавеской тускнели стеклянные шкафы.

– Все у тебя лихоньки! – хмурился. – А замуж бы за меня пошла?

– У меня свое и у вас свое. Замуж! Руку тогда погладил. Не как другие… Приласкал. Три месячка с мужем и пожила – схоронила. Придешь вечером к пруду, бабы-то… У какой ребятишки али скотина… и такое надумаешь о себе! Вон ты уже лысеешь.