За утро она одолела несколько долгих страниц. И хмыкала, примеряясь к чужому бедненькому бытию. Но вот в нем происходил обвал, вдруг все становилось сложно (или упрощалось?): он, она, они – кто? вне отношений?.. Впрочем, во все времена жизнь не такая, как хочется. Кособокая. В блаженной героине она находила сходство с собой. Неужели я? Господи, вечное самоумаление!

С издательством (десять лет редакторства) тоже творилось несуразное. Новая вывеска, в вестибюле милиционер, от кого-то что-то стерег. Работа же от случая к случаю. И преимущественно мизерная, на дому.

Она и сидела дома. К удовольствию мужа: «Солдат спить – служба идеть». Никаких проблем! У нее он их не признавал.

Вымыв посуду, она обнаружила: вот и все. Забрать книгу и вернуться на диван. Ни разлюбезной кухни, ни хождения по магазинам. Кормить некого. Вполне продержится на бутербродах и чае.

Магазины ее пугали, рынок отвращал. Она потом тщательно мыла туфли, перепачканные в лужах из-под гниющих отбросов. А теснота, вонь… По старой привычке она экономила и неизменно попадала впросак. Из того, что задешево, половина шла в ведро, со слезами… А улицы! Они вдруг меняли название и облик. Где-нибудь из глухой стены, точно пузырь, вываливался на тротуар парадный подъезд. Как-то она заглянула: белизна, воздушные занавеси… Что здесь, так и не поняла.

Муж взял на себя рынок. Вообще все основные закупки. Она поражалась, прикидывая, во что обходится. «Да! – подтверждал он. – Обходится. А иначе ты нас разоришь или отравишь. Мы не знатного звания. Самые же умные из плебеев что говорят? Фраера сгубила наследственная привычка. Быть фраером, Настя, нехорошо, унизительно и в конечном счете накладно».

Он обожал такие кульбиты: «выдать», сбить с толку – и тут же съезжал на шутливый тон. Уже и деятельно будничен, совершенно домашний. А эти «нежные-нежные» глаза! Иногда задумывалась: действительно любит или жалеет? Той насильственной жалостью, когда убывает чувство…

Она не любила вспоминать девичество, связь с женатым сослуживцем, наивную, безоглядную. Не любила вспоминать перепады своих настроений, восторженность, уныние… его жалость. Она (жалость) оказалась никудышной заменой. Конечно, вернулся к жене. Удержать она не сумела. Где уж было с ее понятиями о порядочности, с ее всепрощением, нервностью! Когда дети, каждодневный быт – иной уровень отношений. Ее куцему набору недоставало скрепы. Как утерянной карты в колоде. Одной-единственной, а играть нельзя. И не позаимствовать из другой. Ждать, когда и кому выпадет подмен?

В полуденных окнах темнело. За пустырем между башнями новостроек в начинавшемся дожде желтел краешек поля. Дальше был лес и, огибая поле, чудилось, тащится подвода, переваливаясь в колеях. Подвода, лес, поле – это из раннего-раннего детства… И запах намокшего мешка, которым ее укрыли мать и отец. Куда-то ехали. А куда?

Пожалуй, единственное воспоминание, связанное с родителями, очень молодыми. Какое счастье, что они есть, не так стары! Отец картограф, скромная пенсия. Библиофил… Маленькая, улыбчивая мать. Вся в нем, в отце. Не съездить ли, не навестить ли? На день, на два. Отец порадует: «Вот книжку укупил!» И покажет любовно.

Потом, может быть, на Оку, в Тарусу – совсем рядом, автобусом.

Ветреная река, вечер… церковь на взгорке, музыкально стрекочет дождик, в воздухе бисерный блеск… А местный музейчик, Борисов-Мусатов! Погружение в усадебную старину… в ощущение себя одной из юных дев, как бы переотраженных в единоликую множеством воздушных зеркал…

Продолжение на новый лад недавней поездки с мужем?

Ну, ездили, бродили, слякоть на улицах… Была осень, приятное малолюдье, вдвоем в гостиничном номере. Но тот же надоевший быт, с которым кое-как миришься поначалу. И все время чувство мелкой зависимости – оттого что не одна. Внутренняя несвобода и телесная как бы открытость для посторонних наравне с мужем. Однажды попали на заграничный «видик» со стриптизом и занятиями любовью. Было невыносимо, будто у всех на глазах происходило с ней. Впервые она не ответила на ласки (какая легкая, пошловатая возбудимость!). Казалось, вместо него домогается кто-то другой, ничего не могла с собой поделать.

Это в первые месяцы сожительства… на всем, по ее разумению, еще романтический флер. Тем не менее постоянное сдерживание привычек и самоузнавание… в быту. Никакие его не издержки, а быт, попросту быт (никуда не деться), очень быстро делающий из женщины бабу. (Она противилась как могла!) Бабу, заботливо пополняющую свой чувственный опыт. Копилочка тайн! Вроде шифоньерки со всякой всячиной, нужной и не нужной до времени.

Он позвонил вечером на четвертый день. Привет, это он! И со вздохом: а может, вовсе не он, потому что распилен на кусочки, потому что в постоянных разъездах, он сразу в разных местах, как в сказке… но вояж к концу, удача. Еще одно качество, которое его украшает, – предусмотрительность. (Легкое подтрунивание над собой, в его ключе.) А что она? – Она?.. Действительно, что она? Не вдруг, но сообразила сказать об отце: навестила (пересилила себя). «О, спасибо!» Думается, ему лучше. «Дальше, дальше!» Наверное, он притоптывал от нетерпения.

– Я рада, что у тебя и у него все хорошо…

О том, что, по словам старика, приходила сестрица и скорбно окропила палату святой водой, умолчала.

Умолчала и о другом.

С утра солнечно, просыхал асфальт… туфельки, светлый жакет, накануне вымыла голову и ее новая стрижка здорово шла к лицу. Примерка полузабытого состояния: протелепать на каблучках.

От метро у высотки она пешком дошла до издательства.

Здесь было по-прежнему: бодренько суетились.

– Бодаемся, боремся. Опять суд…

– Теперь с кем?

– Вообще говоря, черт его разберет! А ты – светишься, мать. Выглядишь!

Все как всегда. И как всегда, где-то блуждающий шеф своим появлением всех «осчастливливает». Но его как бы цепляет что-то по пути. Не понимает, еще не дошло. А явно зацепило… Зыркает по сторонам: столы, папки… бабы. Ничего из ряда вон. И обычно зачуханная сотрудница Анастасия Владимировна. Только нынче что-то в ней чересчур! Хотя уже понятно, что «чересчур» и зацепило. Взгляд отяжелел и прилип. Понятно и ей, но на «приветик» шефа призакрывает глаза. Правильно, не более того. Сейчас он скажет: «Вы, это самое… зайдите». Так и есть. Перебирает папки, покашливает (играет роль и переигрывает, потому что эти колени, эти вызывающие колени! Неужели – вызывающие?).

– Надо бы посмотреть сию рукопись… Знаете (морщится), ну сами там… Напрягите свой ординар. Как жизнь-то?

И так далее.

Прощаясь, задержал руку на ладони – точно взвесил. Чувствовала, всю ее обшарил глазами. И испугалась: а ведь не прочь бы это продлить.

Продлилось в ослабленном варианте: представила себя в обществе приятельниц, спускаются в буфет (хотелось куража – день нараспашку)… и вот уже любезности подсевших мужчин, вино… она сдержанна, соблюдение дистанции. Но, верно, позволительно что-то и сверх. Что-нибудь этакое…

Как тот автор, она один за другим перечеркивала варианты.

«Он пришел к ней во сне»…

Сама произнесла нелепую фразу! Да, снился он, но ни горя, ни радости. А что любила – помнила, хотя был похож на грустного человека, который, наверное, и сейчас ее любит… Эти двое, соединенные в одном облике, и она сама были как бы нигде. «Тебя всегда не так понимают», – сказал кто-то из них.

Сожалел? Или предостерегал?

Любимый (давно чужой) с лицом человека, действительно ее любившего… Ах, милый, мой милый, ведь у меня был аборт! Ни к семье не вернулся (не приняли), ни к той девке – выгнала… И вот ты нигде.

А тот, любивший… ошеломленными взглядами, издали, внезапной своей немотой… Льстило жалеюще и отталкивало: какая немужская, страдальческая, робкая любовь!

Она задумалась: что ее ждет, когда он вернется, муж, все про нее разумевший (такой проницательный)? Никаких уже маскарадов. Зачуханная скромница, она дня не продержалась. А всего-то – побыть «как все». Одной из всех.