«Тут самим скоро есть нечего», – привычно рассудил он, снимая с самовара трубу и запихивая за печь. Сестра жила в Москве, а в представлении Никанора все городские были на каком-то особенном положении, лучше, чем он, Никанор, работавший с зари до зари и на трудодни получавший, как ему всегда казалось, очень мало.

– Приедет Михаил, попрошусь, возьмет меня… – снова заговорила Анна.

Никанор вышагнул на середину избы и запрокинул голову к темной лежанке:

– Мне тоже в колхозе нечего делать! Нечего! Мне не приболело. Заработал пятьсот пятьдесят дней, а чего получил? Двадцать тонн под дождем погнило у этих хозяев, да скотиной потравили. Прогон оградить руки у них не доходят… А мне заботы мало – я не председатель. Давно в город думаю и переберусь. Заимею оседлость. Меня пропишут, у меня знакомые… Ванька сугоновский, мой дружок, – в милиции. Он – лицо, имеет предпочтение… Я вон в Детчине мешок муки куплю…

Неприятно было, что Анна молчит. Хозяином в доме считался он, и Анна, хоть и старше на десять лет, теперь только молчит…

Взял ее Никанор в жены после многих скандалов по настоянию мачехи, желавшей из беспутного малого, пьяницы, каким в ту пору был Никанор, «сделать человека». Его нигде подолгу не держали: ни в городской плотничьей артели, где ему хотелось, ни в работниках. Так что, женив его, как говорится, сбывали с рук. Был и другой расчет: с женитьбой Никанор становился на хозяйство. Но, водворившись хозяином ко вдовой, тридцатипятилетней, не в меру замкнутой и, по слухам, погуливавшей бабе, Никанор с первого же дня принялся выплачивать ей за «обиду». Всякий раз, как напивался, выгонял жену из дому и с воплем носился за ней по всей деревне. Под одной крышей провели они с тех пор четверть века, вырастили троих детей, – а вот старое все живет меж ними, и редкая ссора проходит без того, чтобы Никанор не кричал о городе, в который, он знал, никогда не перебраться ему…

Он достал с полки заварной чайник, сахар, стакан и принес все на стол. Потом налил себе кипятку, наложил сахару – любил погорячей и послаще.

– Мать, иди, ужинать будем, – примиренно сказал он. Не дождавшись ответа, шумно отхлебнул из стакана. – Ай задремала?

Анна не спала, но и не слышала Никанора. На печи согрелась, легла поудобней, спиной к свету, и стала думать о сыне Михаиле, которого не видала с самого новогоднего праздника. Она вспомнила этот праздник, натопленный колхозный клуб, климовских девок, гармошку… Из Калуги приезжала и Нинка… Эта танцевала. Мишка, депутат районного Совета, в офицерском кителе, подвыпив, прямо сидел за столом и о чем-то громко говорил с председателем колхоза. А климовские девки – цветастые яркие платья, все племянницы тетки Анны – вертелись перед глазами, мешая смотреть…

«Может, приедет Михаил», – думает Анна со слезами. Она слышит, как Никанор дует на блюдечко, схлебывая горячий чай, и что-то хорошее, вызванное в ней мыслями о сыне, постепенно сменяется равнодушием ко всему. Ей, пригревшейся, не хочется вставать, надевать разношенные с глубокими калошами валенки, идти доить корову. Но она знает – идти нужно, и только выжидает чего-то…

Ночью Анна по-старушечьи часто и внезапно просыпалась, мучимая не то сновидениями, не то уже непроходящей усталостью. Храпоток мужа раздавался за спиной, сухо чиркала голая ступня, чесавшая ногу; молодой петушок в неурочное время принимался кричать… А в палисаднике все еще плескался дождь, но гроза, видно, ушла: окна темны. За стеной шуршали по соломе и вздыхали овцы.

Когда-то Анна была светла в помыслах. Но прошла жизнь сквозь годы, и мир, полный веселого шума весной, с осенними свадьбами и журавлями на зорьке, как бы потускнел для нее – все заслонила собой прижившаяся забота.

Разбудили горластые петухи. Шелестя связками сушеных грибов и лука, Никанор одну за другой спустил ноги с печи и задохнулся в кашле.

– Ох-ха!.. кха!.. Черт!

Обувшись, вышел на крыльцо. Утро было мутное, бесцветное. Крепкий с ночи холодок свежил.

Завтракали молча. Никанор хлебал холодные, в кружках застывшего сала щи и хотел было сказать, что вчера взял из комода полтораста рублей, так как Василий был в Детчине и видел муку, – уж ложку отложил, – но, взглянув на Анну, сообразил: будет зла, несговорчива. Он встал из-за стола, заторопился ехать.

Намазал жидкой ваксой сапоги и, любуясь ими, напевая, с полчаса расхаживал по избе и в сенцах. Анна тайком вырядилась в старенькую дочернюю кофту, села к окну, уложила локти. Сегодня, в Николин день, полдеревни уйдет в гости. И Анне тоже хочется. Идти и идти бы, набив травой калоши, чтоб не хлопали, залитой солнцем дорогой в дальнее село, как в старину на богомолье… А потом – поплакать бы с родными…

Никанор, широко расставив ноги, у порога надевал ватник.

– Куда это ты собралась? А хозяйство на кого, корову сосед подоит?

– Нюшка к обеду обещалась. А я пойду…

А ну вас всех к черту! Никанор выбежал, хватил дверью. В сенцах приставил лестницу к стене, переваливаясь, полез «на потолок» за мешками.

Солнце по-утреннему косо светило вдоль всей улицы, ветер трепал молочные дымы из печных труб, расстилал по дороге.

Возле конюшни ходил Лотров. Никанор окликнул его. Тот живо обернулся, придержал сползавший с плеча накинутый пиджак. Когда поравнялись, строго оглядел невысокого и подбористого в движениях Никанора, не здороваясь, сказал:

– Дрыхнуть любишь, отец. Я тебе до света вчера приказывал. Запрягай зараз!

Никанор вошел в стойло, потрепал за холку потянувшегося к руке мерина. Оборотав, вывел из ворот. На свежем ветру вывернутые ноздри Сокола хватнули густо сдобренный запахами навоза и земли воздух. Он заржал, потянул кверху повод.

– Но-о, балуй, ты!..

И еще раз Никанор заглянул в конюшню: вывел немолодую, с резко выпиравшими мослаками кобылу, захватил упряжь. Напоив лошадей, вдвоем стали запрягать. Сокол громко шлепал мокрыми крепкими губами, припадал к траве.

– Кто еще поедет? – спросил Никанор.

– Заезжай за Климовской Веркой, – Лотров расстегнул ворот рубашки, обнажив серую полоску давно не мытой шеи, и засмеялся: – Вдвоем веселей и теплей будет. Точно?

Пепельно-синие тучи недвижно, стеной, стояли на западе. Солнце грело спину несильно, отбрасывая на дорогу впереди две длинные качкие тени. Воздух был росист, прохладен, с тонким душком тлена, как осенью.

Сытые лошади не просили поводьев, бойко шли по разъезженной, сырой, еще не пыльной лесной дороге. Никанор сидел, свесив через грядушку ноги, лениво переговаривался со спутницей – румяной, зеленоглазой, по самые брови закутанной в пуховый платок. Заговаривал он больше от скуки и нудных мыслей, чем из какого-либо интереса. Однако пустяковый разговор скоро надоел. «У этой забот никаких. А ты вот разберись: вот теперича сестра приезжает…» – хмуро рассуждал Никанор, обращаясь ко вдруг явившемуся в памяти Лотрову.

Усыпляюще мерно постукивал при неспешной езде валек, хрустел прелый лист под колесами. Когда въезжали в особенно широкую лужу и телега, накреняясь, волочилась ступицей по высокой колее, Никанор вскидывался, хватаясь за вожжи, беспричинно орал на лошадей…

В Детчино приехали в полдень.

Подписав на базе накладную, Никанор отослал домой Верку, поджидавшую с подводой. В Детчине были свои дела: надо было походить по магазинам, заглянуть к дочери, главное, как-нибудь все устроить с мукой – Никанор узнал, что вагон-лавка отпускает только колхозам.

Он зашел в столовую и, выискивая свободный столик, поглядывал: нет ли кого из знакомых. Поближе к выходу сидели железнодорожники. Они, видимо, закончили смену. Один, в расстегнутой на волосатой груди гимнастерке, попыхивал цигаркой, со смехом что-то говорил приятелю, грузно приваливаясь к столу. Рядом стояла распечатанная поллитровка. Никанор прошел к самому окну, подальше от соблазна.

После трех стаканов чая уселся потверже, подумал о Михаиле, который «встал на ноги»: «Вот от кого бы помощь – наплевал на отца. «Живите, я в вашу жизнь не путаюсь!» Ишь ты… Много воображения о себе имеют, оттого и разлад в семье».