Она уже вышла из кустов, и примерно в семидесяти ярдах находился самый крутой склон свалки, лавина мусора, лежащая на склоне гравийного карьера. Бульдозер Мэнди Фацио виднелся слева. А перед ней лежали выброшенные автомобили. В конце каждого месяца их сплющивали прессом и отвозили в Портленд, но сейчас на свалке их находилась дюжина, а то и больше, некоторые стояли на ступицах, другие перевернули на борт, один или два лежали на крыше, словно подохшие собаки. Их сваливали в два ряда, и она шла по проходу между ними, будто бандитка из будущего, размышляя о том, а не разбить ли ей какое-нибудь лобовое стекло из «Яблочка». Один карман ее синих шортов вспучивался от маленьких металлических шариков, которыми она и собиралась попрактиковаться.

Голоса и смех доносились из-за брошенных автомобилей, по ее левую руку, с границы свалки. Беверли обошла последний, «студебекер» без капота и двигательного отсека. Приветственный крик замер на ее губах. Рука, вскинутая в приветствии, не просто упала вниз – казалось, отсохла.

Беверли сконфузилась, мелькнула мысль: «Господи, почему они все голые?»

Затем пришло осознание, кто они, а с ним и испуг. Она замерла перед оставшейся половиной «студебекера», ее тень прилипла к задникам ее кроссовок. Мгновение она была у них на виду: если бы кто-то из четверых, сидевших на корточках кружком, поднял голову, то обязательно увидел бы ее, девочку ростом чуть выше среднего, с парой роликов на одном плече, длинными, стройными ногами с одним окровавленным коленом (кровь еще сочилась), отвисшей челюстью и пунцовыми щеками.

Прежде чем рвануть обратно за «студебекер», она заметила, что голые они наполовину: рубашки на них, а штаны и брюки спущены до лодыжек, словно они собрались приступить к «Делу номер два» (память пребывающей в шоке Беверли услужливо подсказала эвфемизм, к которому прибегали взрослые, когда она еще только училась ходить) – да только кто слышал о четырех больших парнях, которые занимались «Делом номер два» одновременно?

Спрятавшись за автомобилем, она подумала о том, чтобы смыться, и смыться как можно быстрее. Сердце гулко билось, мышцы напитались адреналином. Она огляделась, обратив внимание на то, что упустила, когда шла сюда, когда думала, что голоса принадлежат ее друзьям. Ряд автомобилей, разделявший ее и парней, был очень уж разреженный. Они не стояли дверца к дверце, как за неделю или меньше до того дня, когда приезжал пресс, чтобы превратить их в блоки искореженного металла. Пока она шла сюда, мальчишки несколько раз могли заметить ее, и на обратном пути она могла попасться кому-нибудь на глаза.

К тому же ее разбирало бесстыдное любопытство: чем в конце концов они занимались.

Очень осторожно она выглянула из-за «студебекера».

Генри и Виктор Крисс стояли более или менее лицом к ней. Патрик Хокстеттер расположился слева от Генри. Рыгало Хаггинса она видела со спины. Отметила, что у него очень большой, очень волосатый зад, и полуистерический смех внезапно запузырился в горле, как пена над стаканом имбирного эля. Ей пришлось зажать рот руками и метнуться обратно за «студебекер», изо всех сил сдерживая смех.

«Ты должна выметаться отсюда, Беверли. Если они поймают тебя…»

Все еще прижимая руки ко рту, она посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Ширина прохода между автомобилями не превышала десяти футов, на земле валялись банки, поблескивали куски плексигласа, росли сорняки. Издай она хоть звук, они бы ее услышали… особенно если б отвлеклись от своего занятия. Когда она подумала, сколь небрежно шла по свалке, у нее заледенела кровь. Опять же…

Что они могли делать?

Она снова выглянула, на этот раз увидев куда как больше. Неподалеку грудой лежали книги – школьные учебники и рабочие тетради. Мальчишки пришли сюда прямо с летних занятий, которые большинство детей называли «Школой для тупиц» или «Как-бы-школой». А поскольку Виктор и Генри находились к ней лицом, она видела их штучки. То были первые штучки, которые Беверли увидела в своей жизни, если не считать картинок в книжке, которую Бренда Эрроусмит показывала ей годом раньше, и на тех картинках многого увидеть не удалось. Бев разглядела, что их штучки похожи на трубки, которые висели между ног. У Генри – маленькая и безволосая, а у Виктора – куда как больше, в пушке черных волос вокруг нее.

«У Билла тоже есть такая же», – подумала Бев, и внезапно покраснело, похоже, все ее тело: от волны жара голова закружилась, и чуть ли не схватило живот. В тот момент она чувствовала то же самое, что и Бен Хэнском в последний учебный день, когда смотрел на ее браслет на лодыжке и наблюдал, как он поблескивает на солнце… но только к тем ощущениям не подмешивалось охватившее ее чувство ужаса.

Она вновь оглянулась. Теперь проход между автомобилями, ведущий к спасительной Пустоши, значительно прибавил в длине. Она боялась шевельнуться. Если б они узнали, что она видела их штучки, ей бы от них досталось. И крепко. Они могли сильно ее поколотить.

Рыгало Хаггинс внезапно взревел, заставив ее подпрыгнуть, а Генри закричал:

– Три фута! Ни хрена себе, Рыгало! Три фута! Так, Вик?

Вик согласился, и они все зашлись диким хохотом.

Бев попыталась еще раз выглянуть из-за «студебекера» с обрубленной передней частью.

Патрик Хокстеттер повернулся и приподнял зад так, что чуть ли не коснулся им носа Генри. В руке Генри держал какой-то серебристый, поблескивающий предмет. Через мгновение Бев поняла, что это зажигалка.

– Ты вроде бы сказал, что уже на подходе, – услышала она голос Генри.

– Да, – ответил Патрик. – Я тебе скажу, когда. Готовься!.. Готовься!.. Уже идет! Го… давай!

Генри щелкнул зажигалкой. Одновременно раздался характерный звук пердежа. Ошибиться Бев не могла. Звуки эти регулярно слышались в ее доме, обычно по субботним вечерам, после бобов и сосисок. Ее отец любил поесть тушеные бобы. И в тот момент, как Генри щелкнул зажигалкой, а Патрик перднул, Беверли увидела такое, что у нее отвисла челюсть. Струя ярко-синего пламени вырвалась из зада Патрика. Таким же пламенем горел запальный фитиль в газовой колонке.

Мальчишки вновь загоготали, а Беверли нырнула за автомобиль, подавляя безумный смех. Она смеялась, но не потому, что находила увиденное смешным. В каком-то смысле – да, это было забавно, но в основном смеялась она потому, что испытывала глубокое отвращение к происходящему, помноженное на ужас. Она смеялась, потому что не знала другого способа отреагировать на увиденное. Как-то сказался тот факт, что впервые она вживую посмотрела на мальчишечьи штучки, но, с другой стороны, ее чувства по большей части определялись не этим. В конце концов, она знала, что у мальчишек есть штучки, точно так же, как она знала, что у девчонок есть другие штучки; то есть она получила всего лишь подтверждение. Но в остальном то, что они делали, казалось таким странным, таким нелепым и одновременно настолько примитивным, что она, несмотря на приступ смеха, отчаянно боролась с охватывающим ее отвращением.

«Прекрати, – говорила она себе, как будто в этом был выход, – прекрати, они услышат тебя, поэтому просто прекрати, Бевви!»

Но не получалось. Единственное, что ей удалось, так это смеяться, не вовлекая в процесс голосовые связки, поэтому смех вырывался из нее практически беззвучно, благо руки крепко зажимали рот, но щеки у нее стали красными, а глаза наполнились слезами.

– Срань господня, больно! – взревел Виктор.

– Двенадцать футов! – прокричал Генри. – Клянусь Богом, Вик, двенадцать гребаных футов! Клянусь именем моей матери!

– Мне без разницы, даже если бы были двадцать гребаных футов, ты обжег мне жопу! – негодовал Виктор, и эти слова вызвали еще более громкий гогот; все еще пытаясь молчаливо смеяться под прикрытием автомобиля, Беверли подумала о фильме, который видела по телику. Там играл Джон Холл. Рассказывалось в фильме о племени из джунглей, у которого был какой-то тайный ритуал, и если ты видел этот ритуал, то тебя приносили в жертву богу этого племени, здоровенному каменному идолу. Мысли эти не оборвали ее смешки, наоборот, придали им истеричности. Они все более напоминали безмолвные крики. У нее болел живот. Слезы ручьем катились по лицу.