«А потом, – подумала Одра, – таможенник, стоящий у трапа, вызовет людей в белых халатах».

Она забрала свой единственный чемодан – на транспортере он выглядел таким одиноким – и направилась к стойкам компаний, сдающих автомобили напрокат, как примерно часом позже поступит Том Роган. Ей повезло больше. У компании «Нэшнл кар рентал» нашелся «датсун».

Девушка заполнила бланк, и Одра в нем расписалась.

– Я сразу подумала, что это вы. – Девушка засмущалась. – Вас не затруднит дать мне автограф?

Одра автограф дала, расписалась на обратной стороне другого бланка, подумав: «Постарайся воспользоваться этим автографом сейчас, милая. Если Фредди Файрстоун прав, через пять лет он не будет стоить и гроша».

Не без некоторого удивления она поняла, что вновь начала думать как американка. Проведя в Америке лишь пятнадцать минут.

Она получила дорожную карту, и девушка, потрясенная общением со звездой до такой степени, что едва могла говорить, сумела нанести на карту наилучший маршрут до Дерри.

Десять минут спустя Одра уже ехала по шоссе, напоминая себе на каждом перекрестке, что ее придется оттирать от асфальта, если она забудет, где находится, и поедет по левой полосе.

И только в машине Одра осознала, что никогда в жизни так не боялась.

Благодаря причуде судьбы или в результате иной раз случающегося совпадения (в Дерри, по правде говоря, совпадения случались, и часто) Том снял номер в «Коала-инн» на Внешней Джексон-стрит, а Одра – в «Холидей-инн». Эти мотели располагались рядом, а их автостоянки разделяла приподнятая над асфальтом бетонная пешеходная дорожка. И так уж получилось, что «датсун» Одры и «форд» Тома оказались припаркованными нос к носу, разделенные только пешеходной дорожкой. Оба уже спали, Одра на боку, не издавая ни звука, Том на спине, храпя так громко, что трепыхались распухшие губы.

Генри прятался весь день в кустах у шоссе 9. Иногда спал. Иногда наблюдал за патрульными автомобилями, которые, как охотничьи собаки, рыскали по шоссе. И пока Неудачники ели ленч, Генри прислушивался к голосам с луны.

А когда наступила темнота, он вышел на обочину и поднял руку с оттопыренным большим пальцем.

Вскоре какой-то кретин остановился, чтобы подвезти его.

17 марта 1985 г.

Пожар в клубе «Черное пятно» произошел поздней осенью 1930 года. Насколько я сумел установить, пожар этот – в котором едва не погиб мой отец – завершил цикл убийств и исчезновений 1929–1930 годов, точно так же, как взрыв Металлургического завода Китчнера завершил предыдущий цикл, отстоявший от этого на двадцать пять лет. Будто чудовищная жертва требовалась, чтобы умилостивить некую жуткую силу, которая творила зло в этих краях… отправить Оно в спячку еще на четверть века.

Но если такая жертва требовалась для завершения каждого цикла, тогда получалось, что без чего-то аналогичного не мог начаться и очередной цикл.

И эта мысль навела меня на банду Брэдли.

Их расстреляли на перекрестке, где сходились Канальная улица, Центральная и Канзас-стрит – недалеко от места, запечатленного на фотографии, которая пришла в движение на глазах Билла и Ричи одним июньским днем 1958 года – примерно за тринадцать месяцев до пожара в «Черном пятне», в октябре 1929 года… незадолго до краха фондовой биржи 57.

Как и в случае с пожаром, многие жители Дерри вроде бы и не помнят, что произошло в тот день. Они или уезжали из города, навещали родственников. Или спали днем и услышали о случившемся только по радио, из вечернего выпуска новостей. Или просто смотрели тебе в глаза и откровенно лгали.

В полицейских отчетах указано, что шефа Салливана в этот день даже не было в городе («Конечно же, я помню, – говорил мне Алоис Нелл, сидя в кресле на залитой солнцем веранде Дома престарелых Полсона в Бангоре. – Я служил в полиции первый год, так что должен помнить. Он уехал в Западный Мэн, охотился на птиц. Их уже накрыли простынями и унесли к его возвращению. Как же он тогда разозлился, Джим Салливан»), но на фотографии в документальной книге о гангстерах, которая называется «Кровопийцы и головорезы», изображен улыбающийся мужчина, стоящий в морге у изрешеченного пулями трупа Эла Брэдли, и если это не шеф Салливан, то, конечно же, его брат-близнец.

И только от мистера Кина я узнал версию этой истории, которую склонен считать истинной, Норберта Кина, которому с 1925 по 1975 год принадлежал «Аптечный магазин на Центральной». Он согласился поговорить со мной, но, как и отец Бетти Рипсом, заставил выключить диктофон до того, как произнес хоть слово – это не имело значения, его скрипучий голос я слышу и теперь, – еще один певец в чертовом хоре, название которому – Дерри.

– Не вижу причин не рассказать. – Он пожал плечами. – Никто этого не напечатает, а если кто-то и напечатает, так никто не поверит. – Он предложил мне старинную аптекарскую банку: – Лакричные червяки. Насколько я помню, ты всегда предпочитал красные, Майки.

Я взял одного.

– Шеф Салливан в тот день был в городе?

Мистер Кин рассмеялся и сам взял лакричного червяка.

– Ты задавал себе этот вопрос, так?

– Задавал, – согласился я, жуя кусочек красного лакричного червяка. Я не съел ни одного с того времени, когда еще мальчишкой протягивал свои центы более молодому и шустрому мистеру Кину. Вкус у лакрицы оставался отменным.

– Ты слишком молод, чтобы помнить удар Бобби Томсона 58 в плей-офф 1951 года – он играл за «Гигантов», – позволивший ему сделать круговую пробежку. Тебе тогда было года четыре. Несколькими годами позже в газете напечатали большую статью о той игре, и, похоже, не менее миллиона жителей Нью-Йорка утверждали, что присутствовали в тот день на стадионе. – Мистер Кин жевал лакричного червяка, и из уголка его рта побежала струйка черной слюны. Он вытер ее носовым платком.

Мы сидели в его кабинете за торговым залом аптечного магазина, потому что Норберт Кин, в свои восемьдесят пять и десять лет как ушедший на пенсию, все еще вел бухгалтерию для своего внука.

– А с уничтожением банды Брэдли все наоборот! – воскликнул Кин. Он улыбался, но ничего приятного в его улыбке я не увидел – от нее веяло цинизмом и холодом. – Тогда в центральной части Дерри жили тысяч двадцать. Главную и Канальную улицы вымостили четырьмя годами раньше, а Канзас-стрит оставалась проселочной дорогой. Летом за каждым автомобилем тянулся шлейф пыли, в марте и ноябре она превращалась в болото. Каждый июнь холм Подъем-в-милю заливали битумом, и каждый год Четвертого июля мэр говорил о том, что Канзас-стрит получит твердое покрытие, но произошло это лишь в 1942 году. Тогда… так о чем я говорил?

– В центральной части города жили двадцать тысяч человек, – напомнил я.

– Ага. И из этих двадцати тысяч половина, вероятно, умерли, может, и больше… пятьдесят лет – долгий срок. И в Дерри люди частенько умирают молодыми. Может, что-то носится в воздухе. Но из тех, кто остался, не думаю, что ты найдешь больше десятка человек, которые скажут, что были в городе, когда банду Брэдли отправили в преисподнюю. Батч Роуден с мясного рынка, возможно, сознается – он держит фотографию одного из их автомобилей на стене, у которой он рубит мясо. Только по фотографии трудно догадаться, что это автомобиль. Шарлотта Литтлфилд могла бы тебе кое-чего рассказать, если застанешь ее в хорошем настроении; она преподает в средней школе. Насколько я помню, тогда ей было лет десять или двенадцать, но, готов спорить, она много чего помнит. Карл Сноу… Обри Стейси… Эбен Стампнелл… и этот старикан, который рисует такие странные картины и вечерами пьет в «Источнике Уоллиса»… думаю, его фамилия Пикман… они помнят. Все они там были…