– Должно быть, крышку сбросили давно. – По голосу чувствовалось, что Ричи как-то не по себе. – Совсем не обязательно, чтобы…

– Крышку сбросили недавно, – возразил Бен. – Во всяком случае, после последнего дождя. – Он взял у Ричи другую книжицу спичек, зажег одну, указал на свежие царапины.

– По-под ней ч-что-то ле-ежит, – сказал Билл, когда Бен затушил спичку.

– Что? – спросил Бен.

– Не мо-огу сказать. Вы-ыглядит ка-ак ля-лямка. Вы с Ри-ичи помогите мне пе-еревернуть ее.

Они взялись за крышку и откинули, как гигантскую монету. На этот раз спичку зажгла Беверли, и Бен осторожно, держа за лямку, поднял женскую сумочку, которая лежала под железной крышкой. Беверли уже собралась затушить спичку, когда бросила взгляд на лицо Билла. И застыла, пока пламя не добралось до ее пальцев. Только тогда она разжала их, и спичка погасла уже на лету.

– Билл? Что такое? Что не так?

В глазах Билла застыл ужас. Он не мог оторвать взгляда от потертой кожаной сумочки с длинной кожаной лямкой. Внезапно он вспомнил название песни, которая звучала по радиоприемнику, стоявшему в подсобке магазина изделий из кожи, где он купил ей эту сумочку. «Саусалитовская летняя ночь». Это уже какая-то запредельная странность. Вся слюна исчезла у него изо рта, оставив язык и внутреннюю поверхность щек сухими и гладкими, как хром. Билл слышал цикад, видел светляков, в нос бил запах буйной растительности, которая окружала его, и думал: «Это еще один трюк еще одна иллюзия она в Англии и это просто дешевый фортель, потому что Оно напугано, и да, Оно возможно не так уверено в себе, как раньше, когда вызывало сюда нас всех, и, действительно, Билл, будь благоразумен: сколь много в этом мире потертых кожаных сумочек с длинной лямкой? Миллион? Десять миллионов?»

Вероятно, больше. Но такая только одна. Он купил ее для Одры в Бербанке, в магазине изделий из кожи, в подсобке которого звучала «Саусалитовская летняя ночь».

– Билл? – Беверли трясла его за плечо. Где-то далеко. В двадцати семи лье под водой. И как называлась группа, которая пела «Саусалитовскую летнюю ночь»? Ричи наверняка знал.

– И я знаю, – спокойным голосом проговорил Билл, глядя в испуганное, с широко раскрытыми глазами лицо Ричи, и улыбнулся. – «Дизель». Как насчет того, чтобы вспомнить все?

– Билл, что случилось? – прошептал Ричи.

Билл закричал. Вырвал спички из руки Беверли, зажег одну, вырвал сумочку у Бена.

– Билл, господи, что…

Он расстегнул молнию, перевернул сумочку. И в вываливающемся содержимом было так много от Одры, что больше он не закричал только по одной причине: разум отключился. Среди бумажных салфеток, пластинок жевательной резинки, косметики он увидел жестяную коробочку мятных пластинок «Алтоидс»… и украшенную драгоценными камнями пудреницу, которую ей подарил Фредди Файрстоун после того, как она подписала контракт на съемки в фильме «Комната на чердаке».

– Моя же-е-ена там, внизу. – Он упал на колени и начал запихивать вещи обратно в сумочку. Отбросил несуществующие волосы со лба, даже не подумав об этом.

– Твоя жена? Одра? – изумленно спросила Беверли. У нее округлились глаза.

– Ее су-умочка. Ее ве-ещи.

– Господи, Билл, – пробормотал Ричи. – Быть такого не можешь, ты знаешь…

Он нашел ее бумажник из крокодиловой кожи. Открыл, поднял. Ричи зажег еще спичку и взглянул на лицо, которое видел в пяти или шести фильмах. Фотография на выданном в штате Калифорния водительском удостоверении не поражала качеством исполнения, но выглядела вполне убедительно.

– Но Ге-Ге-Генри мертв, и Виктор, и Рыгало… кто мог утащить ее туда? – Билл поднялся, оглядел всех лихорадочно блестящими глазами. – Кто мог?

Бен положил руку ему на плечо.

– Судя по всему, нам лучше спуститься вниз и выяснить, так?

Билл уставился на него, словно не понимая, кто перед ним, а потом глаза его прояснились.

– Да. Э-Э-Эдди?

– Билл, я тебе очень сочувствую.

– Сможешь забраться на меня?

– Однажды смог.

Билл наклонился, и Эдди обвил ему шею здоровой рукой. Бен и Ричи подняли его, чтобы он смог обхватить ногами талию Билла. И когда Билл перебросил ногу через край бетонного цилиндра, Бен увидел, что глаза Эдди крепко закрыты… и на мгновение услышал, как ломится сквозь заросли самая отвратительная кавалерия этого мира. Он повернулся, ожидая увидеть всю троицу, выходящую из кустов и тумана, но услышал лишь треск бамбука, росшего в четверти мили или около того, вызванный поднявшимся ветром. Их давние враги ушли навсегда.

Билл, держась руками за неровный, шероховатый край бетонного цилиндра, начал осторожно спускаться, переступая со скобы на скобу. Эдди держал его за шею мертвой хваткой, и Билл едва мог дышать. «Ее сумочка, дорогой Боже, каким образом попала сюда ее сумочка? Не важно. Но, если Ты есть, дорогой Боже, если ты слышишь просьбы, сделай так, чтобы с ней ничего не случилось, чтобы ей не пришлось страдать за то, что мы с Бев сделали сегодня, или за то, что я сделал однажды летом еще мальчишкой… это был клоун? Ее утащил вниз Боб Грей? Если так, не уверен, сможет ли ей помочь и сам Господь Бог».

– Я боюсь, Билл, – тонким голосом прошептал Эдди.

Нога Билла коснулась холодной, стоячей воды. Он спустился в нее, вспоминая ощущения и сырой запах, вспоминая клаустрофобию, которую вызывало это место… и, между прочим, а что с ними там произошло? Как они шли по этим тоннелям и коллекторам? Куда именно пришли и как именно из них выбрались? Он до сих пор не мог ничего этого вспомнить; да и думал теперь только об Одре.

– Я то-о-оже.

Он присел, поморщился, когда холодная вода залилась в брюки и окатила яйца, подождал, пока Эдди слезет с него. Потом они стояли по колено в воде и наблюдали, как остальные спускаются по лестнице.

Оно – август 1958 г.

Случилось что-то новое.

В первый раз за целую вечность что-то новое. До появления вселенной существовали только двое. Само Оно и Черепаха. Черепаха, глупая старая рухлядь, никогда не вылезал из своего панциря. Оно думало, что Черепаха, возможно, подох, мертв последний миллиард лет или около того. Даже если не подох, он оставался глупой старой рухлядью, и пусть даже Черепаха разом и целиком выблевал эту вселенную, умным он от этого все равно не стал.

Черепаха ретировался в свой панцирь задолго до того, как Оно появилось на Земле и обнаружило, что глубина воображения здешней живности необычна, а потому особо интересна. И такой уровень воображения придавал пище отменный вкус. Зубы Оно рвали плоть, скованную экзотическими ужасами и яркими страхами: пища представляла себе ночных чудовищ и движущиеся трясины; против воли заглядывала в бездонные бездны.

И на этой изобильной пище Оно вело очень простую жизнь: просыпалось, чтобы поесть, и засыпало, чтобы видеть сны. Оно создало место, каким хотело его видеть, и благосклонно взирало на него мертвыми огнями, которые служили Оно глазами. Для Оно Дерри являл собой предубойный загон, где вместо овец находились люди.

Потом… эти дети.

Что-то новое.

Впервые за вечность.

Когда Оно ворвалось в дом на Нейболт-стрит с тем, чтобы убить их всех, ощущая смутную неуверенность из-за того, что еще не сделало этого (и, конечно же, неуверенность уже сама по себе была для Оно внове), случилось нечто совершенно неожиданное, нечто абсолютно немыслимое, и речь шла о боли, боли, невероятной, ревущей боли, которая растекалась по всей форме, которую приняло Оно, и на мгновение возник даже страх, потому что только одно объединяло Оно с глупым старым Черепахой и космологией метавселенной, лежащей за пределами хилой икринки этой вселенной: все живое должно подчиняться законам формы, которую оно принимает. Впервые Оно осознало, что способность менять форму имеет не только плюсы, но и минусы. Никогда раньше Оно не испытывало боли, никогда раньше не испытывало страха и на мгновение подумало, что может умереть – голову в тот момент заполняла огромная, слепяще-белая, серебряная боль, которая рычала, и мяукала, и ревела, и каким-то образом детям удалось ускользнуть.