Князь Лахта замешкался. «Даже ты сомневаешься в ней. Похоже, ты считаешь, что никто не способен столь надежно и хитро скрывать свою истинную лояльность. Гем не менее это возможно», — подумала она.

— У нас нет выбора, — подытожил Зате Олаке. — Либо мы объединяем Внутренние Земли и бьемся с Каттлсоном, либо пережидаем лето и опустошаем казну до самого донышка.

Бару дотянулась до настольной лампы — неуклюжего масляного светильника, верно служившего ей целую зиму, — и подняла ее между собой и стариком. Складки на его лбу стали еще глубже. Казалось, он сделался старше, чем этот мир.

— Княгиня Наяуру не присоединится к восстанию, которое возглавляю я, — заявила Бару. — Она не простит «шакалов» и не оставит своей мечты о возрождении империи ту майя.

Лахта прикрыл глаза от света ладонью. Тень пальцев легла на его лицо вороновым крылом.

— Если она присоединится к Каттлсону, за ней последуют и Отр с Сахауле. Они уравновесят Игуаке с Пиньягатой, и нам не победить.

Глядя на многоопытного старика, Бару с легкой печалью подумала, что он слишком стар и умен. Зря она так нагло надеялась, что ей по силам удивить или впечатлить Зате Олаке.

Как бы там ни было, она заговорила:

— Но наши проблемы можно решить одним ударом. Нам не хватает денег на продолжение кампании. Нельзя позволить Наяуру и ее консортам переметнуться к Пактимонту. А Игуаке не пойдет за нами, если я не смогу показать свою мощь.

Бару умолкла и вытерла перепачканные жиром и костным мозгом пальцы о штаны.

— Следующей ночью мы убьем Наяуру, Отра и Сахауле в их лагерях. Мы перебьем всех, кто пришел с ними, и прикажем разграбить их княжества для пополнения казны. Игуаке поднесем в дар лучшие земли Наяуру. Остальные достанутся княгине Эребог.

Как легко, как просто это прозвучало.

Как мало слов — но как много в них крови.

Губы Зате Олаке скривились, но вовсе не от отвращения.

— А я уж испугался, — пробормотал он, — что ты будешь настаивать на деликатных решениях.

Бару выбрала очередную мозговую косточку и примерилась, где ее удобнее разломить.

— А ты и впрямь подсунул мне медленный яд прошлым летом?

— Дитя мое, — ответил Зате Олаке со странной нежностью, — я решил, что ты сумеешь найти свою гибель и без посторонней помощи.

Бару послала за Тайн Ху, но остановила гонца, не успел он сделать и трех шагов. Нет, ей не нужно встречаться с княгиней! Слишком опасно смотреть ей в глаза, отдавая приказы, или просто ждать, пока золотистые глаза охотницы не отыщут лазейку в сердце Бару.

Зачем зря рисковать? У Честной Руки еще полно дел…

— Приведи лучше кого–нибудь из иликари, — велела она. — Из самых надежных.

Пришедшая на зов жрица была из ныряльщиц Унузекоме — широкоплечая длинноногая пловчиха, привычная к глубине. Ее ту майянская кожа оказалась того же оттенка, что и у Бару. Может, это было совпадением, а может, чьей–то необдуманной попыткой позаботиться о самой Бару, чтобы она чувствовала себя привычнее.

Так или иначе, но иликари слегка походила на Наяуру, но гораздо сильнее — на двоюродную сестру Лао.

Бару подвесила масляную лампу к потолку, и та закачалась, играя тенями, будто крохотное, чахлое солнце.

— Отдыхай, — распорядилась Бару.

Иликари молча села. Бару наблюдала, как она устраивается, оценивая геометрию ее мускулов, рук и ног с тревожным восхищением. Она была сильна и высока ростом; в дыхании, наполнявшем ее грудь, в линиях бедер чувствовалась мощь. Труд сделал ее выносливой. Конечно, в масштабах мира ее сила невелика — она всего лишь сводится к способности глубоко нырять, высоко взбираться, побеждать в шуточных состязаниях и привлекать к себе восхищенные взгляды. Нет, этой иликари явно не судьба разорять князей и давать островам новые имена. Однако ее вполне хватило бы, чтобы властвовать в шатре и неприятно удивить Бару внезапным нападением или еще чем–то неожиданным.

Бару пожалела, что не убрала остатки цыпленка.

А жрица сидела и ждала — созерцательно, умиротворенно. Должно быть, последовательница Видд.

— Что ты делаешь?

Жрица наморщила лоб, вникая в неуклюжий иолинский Бару.

Глаза ее были круглыми, как у стахечи.

— Я ловлю жемчуг и принимаю роды.

— Ты ушла из дома, чтобы воевать. Но ты, наверное, мать, сестра, дочь. Как ты узнаешь, что с твоей семьей?

— Так же, как и прочие воины. Вся моя семья живет иод одной крышей. Рабочие руки там есть: при нужде без нескольких человек можно обойтись.

Несмотря на свои тревоги, Бару не удержалась от мысли, что Кердин Фарьер пришел бы в восторг. В Имперской Республике под семьей понимали мужчину и женщину, отца и мать, необходимый минимум. Но здесь, как и на Тараноке, подход был иным — практичным, позволяющим освободить молодых и здоровых для войны и труда.

Хотя, нет, Бару ошиблась насчет Кердина. Ему, конечно, стало бы любопытно, как это можно исправить.

Мысль съежилась и снова спряталась в клубке тревог. Почему–то Бару захотелось плакать и забиться в угол.

— Я совершила ужасное злодеяние, — произнесла Бару и поразилась своим спокойным интонациям. — Настолько чудовищное, что теперь я могу совершить любой грех, обмануть любое доверие и пойти на все что угодно. Какой бы вред ни причинила я себе, хуже мне уже не будет.

— Продолжай, — отозвалась иликари.

Бару раскрыла рот, но теперь слова застряли в легких, как будто наткнулись на набухшую опухоль, на лавину, обрушившуюся с гор, на плавучую ориатийскую мину. Масштаб, глубина корней, выпавшее ей испытание, участь, на которую она обрекла себя…

— Нет, — прошептала Бару. — Не могу сказать.

— Что ты делаешь? — спросила жрица.

Наверное, это было в духе Видд — обратить к ней ее собственные вопросы и потом добраться до ее секретов.

— Я хочу спасти свой дом, Тараноке, — хрипло выдохнула Бару. — И я делаю для этого все.

— Ты покинула свой дом, чтобы спасти его, — откликнулась жрица.

Другие вопросы — о «матери, сестре и дочери» и о том, как она может знать, что с ее семьей, — остались невысказанными.

— Я зашла слишком далеко…

Бару задохнулась: она уже не могла плакать, да и не хотела: все силы вдруг разом оставили ее. Сейчас она даже не понимала, разумно ли она поступила — и грозит ли ей чем–либо только что сделанное признание.

— Я зашла слишком далеко, — еле слышно повторила она и поникла.

На рассвете она отправилась в шатер Тайн Ху, чтобы отдать приказ убивать.

Княгиню она застала за привычным занятием. Тайн Ху сидела на коленях напротив Аке Сентиамут, а между ними лежала деревянная игральная доска. Бару умышленно избегала обучения этой игре: любая партия подразумевала бы череду поражений с ее стороны, и Тайн Ху, конечно, сразу сделалась бы невыносимой. Однако общий принцип Бару понимала. «Крестьяне» занимали «поля». «Знатные» получали силу после того, как «поля» возделывали «хлебопашцы», а затем сражались с другими «знатными».

Но сейчас высшая каста Тайн Ху явно туго затянула пояса. Княгиня читала книжицу в кожаном переплете, неуверенно шевеля губами, и, в зависимости от ее успехов в этом таинственном занятии, Аке улыбалась, хохотала или качала головой и снимала с доски несколько «крестьян» Тайн Ху. Вероятно, партия была обучающей — положение Тайн Ху на доске улучшалось или ухудшалось соответственно ее успехам в чтении, что помогало ей сконцентрироваться.

Как любопытно они выглядели рядом: ночная птица, пантера — Тайн Ху и бело–золотой олень в медвежьей шубе — Аке. Однако при всей своей несхожести они держались как равные.

Мгновение Бару наблюдала за ними молча (стража не объявила о ее появлении: «шакалы» знали, что громко объявлять о прибытии Честной Руки просто означает указать на нее наемным убийцам). Тайн Ху сидела, будто готовая стремительно выпрямиться пружина. Она сосредоточенно смотрела в книжку и порой задумчиво наматывала на палец прядь распущенных волос.