Близился конец недели — а лицо Леонардо по-прежнему представляло собой один большой багрово-жёлтый синяк. Удар разорвал кожу, и врач сказал, что шрам от «Божьего суда» останется с ним до конца его дней — как будто таинственная мистическая печать запечатлелась на его лице.

Очистив рану вином, лекарь стянул и зашил её края; он не придерживался модной тогда идеи, что природа, мол, сама зарастит рану, выделяя какие-то клейкие соки. Он настаивал, чтобы окна оставались закрытыми, и строго-настрого запретил слугам Америго де Бенчи есть лук, чтобы не загрязнять воздух. Он прописал Леонардо примочки против головных болей — льняные, сильно пахнущие, пропитанные смесью пионового корня с розовым маслом — и время от времени возвращался, чтобы проверить и сменить повязки. Хотя клинок слуги Николини проник глубоко, жизненно важных органов он не задел.

Леонардо лечили в Палаццо де Бенчи.

Но Джиневра переехала жить к Николини.

Леонардо лихорадило, спина горела, словно он лежал на раскалённых кочергах. В бреду ему являлись Сандро и Никколо, но, странное дело, не Джиневра. Она ушла из его мыслей — словно покинула собор его памяти ради замка Николини. Словно Леонардо, как шествующие за смертью в процессии, бичевал себя и, как они, восстал из смерти, говорил с Девой и пил с Христом... и стал свободен от мира, болезней и боли, любви и забот, от пылающего своего сердца. Ещё ему грезилось, что он идёт через залы своего собора памяти — но они пусты и темны, все, кроме одной сводчатой комнатки, озарённой пламенем свечей; и в этой комнатке стоит гроб — его собственный гроб; и в нём лежит он сам — мёртвый, разложившийся в сырую вязкую гниль; но его не оставляло леденящее ощущение, что он восстал из мёртвых, как Христос, но оказался пуст, как зимняя тыква. Ему мнилось, что он плывёт в белоснежном море, где волнами были льняные простыни, а поверхностью — набитый пером тюфяк.

Он очнулся внезапно, задыхаясь и колотя руками воздух, словно и впрямь тонул. Было темно. Лампа горела, как роковой глаз, и источала маслянистый запах, что смешивался с болезненным запахом его тела. В настенном канделябре горела одинокая свеча, освещая тяжёлые драпировки.

Америго де Бенчи стоял у массивной, о четырёх столбах, кровати и был бледен как призрак. У него было мягкое, однако породистое лицо с благородными чертами, доведёнными до совершенства в Джиневре: тяжёлые веки, полные губы, вьющиеся волосы, длинный, слегка приплюснутый нос. Вздохнув с облегчением, он сказал:

   — Благодарю тебя, Боже, — и перекрестился.

   — Пить, — сдавленно попросил Леонардо.

Америго налил ему воды из кувшина, стоявшего на полке рядом с умывальным тазом.

   — Ты вспотел — значит, поправишься. Так сказал доктор.

   — Давно я здесь? — спросил Леонардо, напившись.

   — Больше двух недель. — Америго забрал у него стакан. — Я позову твоих друзей, Боттичелли и юного Маккиавелли, они обедают в кухне. Пока ты был в лихорадке, они не отходили от постели.

   — Буду очень тебе благодарен, если ты их поскорее позовёшь, потому что я не хочу оставаться здесь, — прошептал Леонардо. Он попытался встать, но у него от слабости тут же закружилась голова.

   — Ты был очень болен... Мы так тревожились о тебе, Леонардо. — Америго всё ещё стоял над ним, явно не желая уходить. — О тебе справлялся отец.

   — Он был здесь?

   — Нет... но его вызвали в Пизу по делам podesta[96]. Скоро его ждут назад.

Леонардо промолчал.

   — Леонардо... во всём виноват я один.

   — Перестань, Америго. Не может быть одного виноватого во всём.

   — Но я не хочу, чтобы ты винил Джиневру. Она просила меня выдать её за тебя, а не за Николини.

   — Она могла и отказаться.

   — Я её отец.

Измученный, Леонардо отвернулся. Только тогда Америго сказал:

   — Нет, Леонардо. Боюсь, у неё не было выбора.

Леонардо смотрелся в таз с водой у постели: шрам на лице всё ещё оставался алым рубцом, печатью его глупости. Он слышал приглушённые удары резца и молотка: в bottega Верроккьо кипела работа. Франческо, старший подмастерье, держал учеников в ежовых рукавицах, да и сам Андреа каждый час бурей налетал на нерадивых; казалось, он вообще не спит. Сделать надо было слишком многое; просроченных заказов у Андреа было не меньше, чем неоплаченных счетов. Усталый, покрытый пылью, он больше походил на каменотёса, чем на хозяина большой bottega.

А следующие дни обещали быть ещё более напряжёнными. Андреа взял трёх новых учеников и ещё один заказ от Лоренцо на терракотовый рельеф Воскрешения.

Никколо, конечно, объявил, что новые ученики совершенно бесталанны.

   — От них даже кошкам нет спасения, — сетовал он Леонардо. — Они поймали Бьянку — маленькую серую киску — и сбросили её в лестничный пролёт.

   — Кошка пострадала?

   — Нет, но такие глупости неуместны.

Леонардо взболтал воду в тазу и помахал в воздухе мокрыми руками; смотреть на себя он не мог. Поднимать руки было всё ещё трудно, выпрямляться тоже — болела раненая спина.

   — Никко, чем ты так недоволен? Они ещё мальчишки, и я уверен, что синьор Франческо скоро отыщет занятие их пустым рукам.

Никколо пожал плечами.

   — Ты боишься, что тебя отошлют назад, потому что взяли их.

   — Это три лишних рта, которые надо кормить.

   — Маэстро Тосканелли посылает Андреа куда больше, чем стоят твои стол и кров. Уверяю тебя, ты в безопасности.

   — В этот раз ты пострадал куда хуже, чем когда свалился с неба, — заметил Никколо.

   — Как же низко я пал, — пробормотал Леонардо; но ирония отлетала от Никколо, как горох от стенки.

   — Твоё лицо можно сделать прежним. Я тут кое-что разузнал.

   — Ну, разумеется, — едко заметил Леонардо.

   — Это правда, — настаивал Никколо. — Есть один хирург, еврей, он живёт близ Сан Джакопо олтр'Арно — он исправляет любые повреждения и уродства. Он творит чудеса. Лепит плоть, как глину.

   — И как же он творит все эти чудеса?

Никколо снова пожал плечами.

   — Его ученик рассказывал мне, что хирургу принесли мальчика, у которого недоставало части носа; кажется, он и родился с этим пороком, и его все жалели, потому что он был похож на чудовище.

   — Никколо...

   — Хирург изменил форму носа, разрезав предплечье мальчика и засунув нос в рану — так глубоко, что мальчик головы повернуть не мог; так он и оставался в течение двадцати дней. Потом, когда хирург вырезал нос мальчика из раны, к носу пристал кусочек мяса. Потом хирург вылепил мальчику новые ноздри в этом мясе — да так искусно, что никто не мог определить, где проходит шрам. Подумай теперь, Леонардо, в сравнении с этим твой рубец — просто детские игрушки.

   — Как ты узнал об этом хирурге? — Леонардо стало любопытно — он никогда не слышал о такой технике хирургии.

   — Маэстро Тосканелли посылал меня к нему с поручением. Его зовут Исаак Бранкас. Я помню, где он живёт, и могу...

   — Ты не станешь ничего делать, — резко сказал Леонардо. — Моё лицо заживёт само.

   — Но, Леонардо...

   — И если на нём есть шрам — так тому и быть. Пусть это будет мне памятка, что в будущем не надо быть упрямым ослом. — Ладно, Никко, — продолжал Леонардо как ни в чём не бывало, — не сказал ли Сандро, что, если он не придёт к этому часу, нам надо отправляться без него?