«Mun shan ayoon Aisheh».

Ради глаз Айше.

   — Что они поют? — спросил Леонардо.

   — Прекрасную песнь войны и рыцарства, — сказал Куан. Он улыбнулся печальной и циничной улыбкой человека, видевшего всё это и прежде. — Калиф повелел своим певцам петь народу. Они пели об Айше и силе чар. То было пророчество, ибо калиф сказал им, что чарами потопит вражеские корабли. А мы только что исполнили это пророчество. Мы сделали Айше бессмертной. Феллахи и воины станут равно биться и умирать за неё. За красоту. За совершенство. Платоническая любовь.

   — Это безумие, — возразил Леонардо.

   — Такое же, как у твоего друга Сандро? Не он ли едва не умер за любовницу Лоренцо?

   — Не говори о ней так! — потребовал Леонардо.

Куан слегка поклонился:

   — Прости, маэстро.

   — Не понимаю, что за дело до Айше всем этим людям? Слышали ли они о ней прежде?

   — Это, — сказал Куан, — уже не важно. Они сотворят её. Она станет живой мученицей, и повесть о ней разрастётся с пересказами. Певцы разнесут эту весть: они зовут её Hormat Dima и Hormat Натта.

Женщина Крови. Красная Женщина.

   — Её имя станет кличем, — продолжал Куан нараспев. — А она станет душой Египта, и во имя её весь народ поднимется уничтожать турок. Потечёт кровь, и турки захлебнутся в ней, как захлёбываются сейчас.

   — И убьют Айше, — сказал Леонардо.

   — Нет, она в полной безопасности. Если турки отдадут её, война закончится. Они поторгуются.

   — А если с ней что-нибудь случится?

   — Вот тогда народ этой земли действительно обезумеет и предастся резне. На тех, у кого она в плену, лежит огромная ответственность. — Помолчав, Куан добавил: — Но гибель кораблей должна встревожить Мехмеда. Он человек верующий... и суеверный.

Леонардо взглянул на Куана, но не заметил ни веселья, ни иронии в его спокойном озабоченном лице.

   — Тогда, быть может, он отдаст Айше.

   — Не похоже, — сказал Куан. — И Мехмеду, и нашему калифу нужно вкусить крови. Вот увидишь, маэстро.

   — А ты? — спросил Леонардо. — Что чувствуешь ты?

Куан пожал плечами.

   — Убийство не радует меня, но и не вызывает отвращения.

   — Что же тебя... радует?

   — Я покажу тебе. Когда-нибудь... скоро. — И с этими словами Куан отвернулся от Леонардо. Оба в молчании смотрели на бойню.

И под зелёной, блестящей от солнца водой Леонардо вдруг почудилось лицо Никколо.

Словно у каждого юноши, погибшего сегодня, было его лицо.

Даже после чудесного потопления турецких судов Леонардо по-прежнему оставался пленником в своих покоях и мастерской, битком набитой машинами и оружием, откованным и сработанным по его описаниям. Но теперь он на самом деле был пленником, потому что его разлучили с друзьями. Куан пришёл навестить его лишь раз — да и то затем, чтобы сказать, что нужны ещё изобретения. Калиф желал изобретений каждый день. Калиф был очень доволен Леонардо: это и была его награда. Леонардо набросился на Куана с упрёками: его обманули, он не какая-то Шехерезада с тысячью и одним изобретением[111].

   — Жизнь — испытание, — ответил ему Куан, отпустив перед тем несколько комплиментов его прекрасному вкусу в книгах. — Помни, Леонардо, твои друзья зависят от тебя... и ожидают тебя.

   — Где они? — спросил тогда Леонардо.

Но Куан сказал ему довольно лишь для того, чтобы оставить его в подозрении, что калиф тайно оставил роскошь Каира и отправился со своими бедуинами в пустыню, взяв с собой Америго — робкого Америго, который равно боялся толпы и женщин. Теперь он был с Красным Джинном, с калифом, который может убить его просто из каприза. О судьбе Бенедетто и Зороастро оставалось только гадать.

Леонардо не видел никого, кроме стражей и шлюх, что навещали его по ночам. Но даже шлюхи были незнакомками: каждую ночь приходила новая. Он позволял им остаться, потому что отчаянно нуждался в обществе; и он представлял себе, что это Джиневра, или Симонетта, или Айше. Иными ночами, занимаясь с ними любовью, он втягивал ноздрями запах их мускуса и благовоний, словно это был удушающий дым пламени, которое пожрало Джиневру в её спальне.

Джиневру, обручённую со смертью.

Айше. Она снова и снова посещала его думы, мечты, фантазии; и Леонардо размышлял о времени, когда она была с ним. Он вспоминал мирные минуты и яростные мгновения любви и дивился, как и когда она успела так запечатлеться в его мыслях. Она не интересовала его, а занятия с ней любовью — ещё меньше. Однако она из ревности похитила у него Никколо. Он вспомнил, как она вскрикивала от боли, когда он брал её... со злостью. Словно она была не объектом вожделения, не сладостным бальзамом, а просто красивым чувственным орудием в чужих руках.

И он всё время помнил о Никколо — его подопечном, его ответственности... и поражении.

Когда худая прыщавая шлюха покинула его постель, Леонардо сел сочинять письмо при свете своей водяной лампы. Скоро мулла призовёт правоверных к молитве, и рассвет окрасит минареты в золотое и розовое. Он писал быстро, по-латыни.

«Дорогой маэстро pagholo!

Я пишу Вам это письмо с великою печалью и мукой, но я и так уже слишком долго колебался, нет, откладывал его. У меня есть основания и доказательства, чтобы быть уверенным: Никколо Макиавелли мёртв. Обстоятельства, которые привели к этому...»

Леонардо вырвал листок из записной книжки и смял в ладонях, пролив чернила на стол. Он обмакнул перо в чернильную лужицу и готов был уже начать сначала, когда Куан, вошедший в его покои неслышно, как дух, и стоявший в паре футов за его спиной, сказал:

— Итак, Леонардо, я вижу, ты наконец готов похоронить своего друга.

Куан был одет в пышные одеяния калифа.

   — Добро пожаловать, Куан, — холодно сказал Леонардо, взглядывая на дверь, чтобы проверить, одни ли они. — Час слишком поздний — или, мне бы лучше сказать, ранний. Что привело тебя сюда?

   — Дружбы тебе не довольно? — осведомился Куан.

   — Для друга ты чересчур хорошо исполняешь роль тюремного надзирателя.

   — Неплохо, — улыбнулся Куан. — Ты хорошо выучил арабский; скоро, думаю, ты начнёшь писать стихи на этом святом наречии.

   — Быть может, уже начал. — Леонардо указал на диван. — Не хочешь ли закурить?

   — А, так ты в конце концов оценил по заслугам радости гашиша?

   — Я обнаружил, что ваш табак помогает мне думать. Разве не зовётся он «другом узника»?

   — Но у меня создалось впечатление, что ты очень стоек в своих привычках. Я, кстати, полагал, что у тебя очень мало пороков — если они вообще есть.

   — Ты затем и пришёл? Чтобы расспросить меня о моих привычках?

   — Нет, Леонардо, я пришёл увести тебя отсюда.

   — А что с...

   — Твоими друзьями?

   — Да, с моими друзьями.

   — Они в безопасности — и далеко отсюда.

   — Где?

   — Тот, кому я спас жизнь, и фокусник Зороастро — с Деватдаром.