И на самом деле в спальню Джиневры вползал дым.

Он сочился из трещин в полированном дереве двери. Пьяные бандиты внизу подожгли дворец Николини, и теперь дерево, шерсть и конский волос тлели и вспыхивали; а Леонардо всё ещё пребывал в своём кошмаре, в своём остром как нож сне наяву — и всё громче и громче звучал в его мозгу голос: «Леонардо, Леонардо, ты здесь?»

Леонардо удивился этой мысли. Здесь. Где — здесь? Он размазал по полу остатки голубых глаз Джиованни Салтарелли, его разбухшая грязная душа была теперь пуста, как весеннее чистое небо.

   — Леонардо! Леонардо!

И, внезапно очнувшись, Леонардо обнаружил, что стоит у окна с руками, покрытыми свежей и запёкшейся кровью. Было слепяще жарко. Платье тысячей иголок впивалось в тело. Он не мог дышать. Внизу стояли... Никколо? Сандро? И... Тиста? Быть того не может. Тиста умер. Однако мальчик слепо глядел вверх, на Леонардо.

   — Выбирайся отсюда! — крикнул он. — Никколо, заставь его! Ты хочешь сгореть?

   — Да! — крикнул Леонардо, но он уже вылезал из окна, каменный косяк теплом обдал окровавленные лицо и руки; а потом он падал, медленно, как опавший лист, как Тиста в летающей машине, и воздух был прохладным, влажным и влекущим, как мягкая земля, набросанная вокруг свежевырытой могилы.

То была неделя крови и гнева.

Леонардо видел, как кипит толпа на улице под окнами его студии; наблюдал за утренними и дневными грабежами и убийствами; вслушивался в ночь, что была так тиха, словно город выгорел дотла. Но глаза его были мертвы, словно и они сварились в яичном белке, и он ничего не помнил. Когда на улице затоптали девочку — он видел Джиневру. А когда закричала её мать — отвернулся, будто не слыша. В конце концов, Джиневра не кричала.

Когда Сандро и Пико делла Мирандола навестили Леонардо, чтобы справиться о его здоровье, они нашли друга настороженным, однако спокойным, почти безмятежным. Он всё ещё оправлялся от последствий падения, которое счастливо было прервано навесом — милость Господня хранила его. Но на самом деле Леонардо по-прежнему жил в том же опустошённом кошмаре, который начался, когда он увидел Джиневру, насилуемую и мёртвую.

Время, беседа, события распадались.

Панихида по Джулиано Медичи была устроена в Сан Лоренцо. Начала править новая Синьория. Члены семей заговорщиков были убиты или заключены в тюрьму, их дома и всё имущество конфисковано. Шурину Лоренцо пришлось укрыться в palazzo Медичи. А казни продолжались, их было уже триста, и конца им не предвиделось. Папа отлучил Лоренцо от Церкви. Всей Флоренции скоро грозило лишиться покровительства Святой Церкви. Война была не за горами.

И Флоренция выйдет в бой с песней — вся, кроме Леонардо.

Его разбудили стук в дверь и детские голоса. Из окна он никого не увидел и спустился вниз. Никколо и Айше уже отворили дверь. Никколо ругался, а Айше прижимала ко рту и носу своё чёрное покрывало. Пахло разложением и сыростью: дождь шёл всю неделю. Никколо захлопнул дверь.

   — Никко, погоди, — сказал Леонардо. Айше попятилась. Леонардо с трудом распахнул дверь — к дверному молотку была привязана верёвка. На другом её конце болтался разложившийся труп Джакопо Пацци, главы злосчастного семейства.

   — Постучи в дверь предателя, мессер Джакопо! — крикнул один из ребятишек трупу, который, очевидно, проволокли уже по всем улицам Флоренции. Мальчишка промок насквозь, лицо его блестело от дождя. — Скоро сам будешь такой же! — прокричал он Леонардо.

   — У Джакопо письмо для тебя! — добавил другой оборванец, с ямочками на щеках и в алом ночном колпаке.

Потом мальчишки убежали, оставив труп привязанным к двери. Леонардо рывком захлопнул её.

   — Ты собираешься оставить это там? — спросил Никколо.

   — Ты про письмо или про мессера Джакопо?

   — Про обоих.

   — Что же я, по-твоему, должен сделать? Труп полон червей, а может быть, и чумной заразы. Коснуться письма — что коснуться прокажённого. Они, наверное, отобрали его у посланца маэстро Тосканелли.

   — Маэстро Тосканелли?

   — Чернила поплыли, но печать его. И не сломана, — сказал Леонардо. — Маленькие ублюдки неграмотны. А теперь пошли, мы уезжаем.

   — Уезжаем?

   — Помоги мне собрать заметки, упаковать одежду и навьючить коней. Быстро.

   — Почему эти... ублюдки считают тебя предателем? — спросил Никколо. — Их что, послал Лоренцо? Он ненавидит тебя, потому что ты был любовником Симонетты?

   — Ты наслушался сплетен, Никко, — упрекнул Леонардо. Тем не менее мальчик заслуживал откровенного ответа. — Лоренцо давно простил меня, но, думаю, у меня есть враги при дворе. И они сами решают, кто будет другом Лоренцо.

   — Тогда нам надо бояться всех, — сказал Никколо.

Леонардо сумрачно улыбнулся.

   — Да, Никко, это будет самое верное: бояться всех.

Айше помогла им собраться. Она была спокойна и методична и — наконец-то — явно удовлетворена.

У Тосканелли они были не одни, потому что palazzo старого учёного стал перевалочным пунктом на пути тех, кого довела до беды политика, в особенности — членов ордена францисканцев, потому что францисканцы были на стороне Церкви. Но Тосканелли удавалось устраивать побег этим клирикам и другим «врагам флорентийского государства».

Леонардо и Никколо торопливо провёл в ворота сам Тосканелли — он поклонился Айше и выбранил Леонардо за то, что он в открытую явился в palazzo. Ученики старика занялись конями и повозкой, груженной всем тем, что Леонардо почитал важным: книгами, инструментами и, конечно, одеждой. В повозке был и большой cassone, принадлежавший Айше, как всегда, запертый.

   — Ты должен был получить моё письмо, — со злостью говорил Тосканелли. — Почему же тогда ты не последовал моим наставлениям? Из-за тебя мы все можем оказаться в опасности. Ведь мой ученик отдал тебе письмо? — И, осёкшись, задумчиво проговорил: — Мальчику уже давным-давно пора бы вернуться.

Леонардо объяснил, что запечатанное письмо Тосканелли оказалось на трупе Джакопо Пацци.

Тосканелли разволновался.

   — Ты правильно поступил, не тронув мертвеца, — одобрил он, проходя по двору в дом. — Флорентийский сброд от души позабавился с беднягой Джакопо. Его уже дважды хоронили, а он всё передвигается по улицам — как живой.

   — Им не стоило хоронить его в освящённой земле, — заметил, поздоровавшись, Америго Веспуччи. — Крестьяне суеверны. Они винят Джакопо в дожде, который губит их посевы. И твердят, что по ночам слышат на своих полях голоса демонов — ив этом тоже винят старика Джакопо.

Продрогший Леонардо рад был уйти с моросящего дождя.

   — Быть может, они и правы, — сказал он, обнимая Америго.