— Для меня это не изменит ничего, — сказала она. — Но для тебя, Леонардо... для тебя это будет концом всего.

   — И для тебя тоже; а теперь — уйдём отсюда, — настаивал Леонардо с безнадёжностью в голосе.

   — Я знаю, что с тобой случилось. — Симонетта придвинулась к нему. Леонардо смотрел в пол, избегая взглядом её наготы, хотя её запах и близость возбуждали его.

   — И что же? — спросил он.

   — Я всё знаю про тебя, Джиневру и этого старика Николини.

Удивлённый, он взглянул на неё в упор.

   — Я говорила с Сандро.

   — И он рассказал тебе о моих личных делах? — недоверчиво спросил Леонардо.

   — Он рассказывает мне обо всём... потому что знает — мне можно доверять. И знаешь почему?

   — Нет. — Леонардо был зол и унижен. — Не знаю.

   — Потому что я умираю. Сандро знает это, но не может смириться, потому что любит меня.

   — Не верю, что ты умираешь. — Леонардо взглянул на неё так, словно она была Джиневрой.

   — Это правда, однако мне не хочется доказывать это, кашляя перед тобой кровью. — Тут она обняла его. — Нынешней ночью умираем мы оба.

Леонардо понял, что попался, хоть и знал, что может встать и уйти. Однако его тянуло к Симонетте. Она поймала его, когда он стал почти беззащитен. Она — не он — была волшебницей, фокусницей, престидижитатором.

Но что действительно поразило его, почти отвратив от Джиневры, — глубокая печаль Симонетты. Она на самом деле умирала — иного быть не могло.

Он смотрел, как руки Симонетты скользят по его ногам, касаются его, снимая гульфик. Он чувствовал, что должен остановить её, но будто забыл, как движутся те мышцы, от которых зависело встать и уйти. И что с того? Он свободен; но такая свобода сама по себе — кошмар. Прежде чем он успел стряхнуть с себя эту грёзу... или страшный сон, Симонетта опустилась на пол и крепко обхватила ртом его пенис. Он замер, будто в ловушке; лишь сердце трепетало и билось, бурно колотясь где-то в глотке. Он думал о воде, о морской глади, о Джиневре, всё время о Джиневре; а губы Симонетты, смыкавшиеся на его крайней плоти, были горячи, сам же пенис казался ему твёрдым и холодным, как лёд. Или камень. Как будто он был незаконнорождённым Лотом, который не смог устоять, взглянул на Содом — и стал твёрдым, холодным, недвижимым камнем[42]. Но Симонетта ласкала его, распаляла, отогревала, словно печка, пока он не втащил её на постель, целуя и обоняя её, когда оба стали потеть и биться, один в другом, словно две смазанные маслом машины из плоти и крови.

Пока он целовал её — глубоко, испытующе, познавая её — она помогала ему избавиться от одежды: она настояла на этом, желая быть ближе к его коже. Леонардо нашёл её язык, позволяя ему заполнить его рот; и когда она откинулась на постель, разметавшись бок о бок с ним, он пробежал языком по её ключице и прильнул к грудям, как дитя, что сосёт молоко из маленьких напряжённых сосков.

Леонардо уткнул лицо меж её ног и вдохнул сырую пряность земли. Воспоминания детства обтекали его: внезапный и яркий образ залитых солнцем склонов Монте Альбано над Винчи; охряные копи в Вал д'Элза, цветы, и травы, и натеки в тёмном гроте в Винчи, гроте, где он провёл так много одиноких часов; даже теперь он помнил разлитые в воздухе запахи шалфея и тимьяна, черники и мяты. Он вспоминал свою мать и первую свою мачеху, юную красавицу Альбиеру ди Джиованно Амадори. Жена отца была немногим старше Леонардо, и сколько же томительно долгих дней провёл он в гроте, желая её!.. Леонардо поднялся над Симонетгой, чтобы глубже войти в неё. Одновременно с ним она выдохнула, потрясённо глядя на него снизу вверх. Лицо её напряглось, словно она пыталась скрыть затаённую муку. Она была поистине прекрасна, длинные светлые волосы нимбом окружали нежное аристократическое лицо. Однако в этом лице были скорбь и потрясение плакальщицы.

Она была ранима... и смертоносна.

Мадонна чистоты.

Скорбящая мать, оторванная от семьи.

Холодная, прекрасная шлюха.

Она сморщилась, готовая кончить, и на миг Леонардо увидел её Медузой. Однажды он нарисовал такое лицо, ещё когда был мальчишкой, и отец продал доску за три сотни дукатов. В этот миг, в эту секунду наваждения перед тем, как кончить, её сияющие кудри почудились ему золотыми извивающимися змеями; и ему стало холодно. Он прижался к Симонетте, и одна из острожалых тварей обвила его, он даже ощутил прилипающее касание её влажной кожи и тихое шипение других тварей, сплетавшихся и расплетавшихся вновь.

Вдруг Леонардо почувствовал, что за ними наблюдает Джиневра — словно из потаённого уголка его собора памяти. Как будто это он совершал грехопадение.

Однако сейчас, именно сейчас, когда он изливал свою жизнь в прекрасную Симонетту, он щемяще тосковал по Джиневре.

И в этот холодный, влажный, одинокий миг экстаза Леонардо поймал себя на том, что смотрит в серые глаза Симонетты.

Глаза Джиневры.

Она кричала... и он тоже кричал.

Леонардо смотрел в высокий потолок, воображая в его тенях и трещинах лица, тварей, разные сценки. Все эти картины и персонажи, которых Леонардо видел во всех деталях, постоянно менялись, как облака в тусклом сером небе. Там точная, изогнутая линия плеча с математической правильностью ведёт к мягкому скату груди; тут — деталь укрепления, со стрелковыми ступенями, бастионом, рвом, тайным ходом и гласисом[43]: рабочий чертёж. Скорпион преображался в кудри херувима с ликом пьяного циничного Купидона. Он видел грубые наброски Мадонн, такие, как в его книжках: одна из caritas[44] напоминала Альбиеру, его первую мачеху, которая умерла, когда ему было двенадцать, другая выглядела как Франческа ди Сер Джулиано Ланфредини, его вторая мачеха, что умерла пять лет назад. Эти жёны его отца были почти девочками, и Леонардо по-мальчишечьи, виновато тосковал по ним.

В комнате было тихо, только хрипло, хотя и ровно дышала Симонетга. Она лежала на спине рядом с ним, его ладонь прикрывала её глаза, словно даже во сне он хотел помешать ей увидеть завораживающие картины над головой. В воздухе висел густой спёртый запах; в нём смешались вино, духи, пот, любовь, ламповое масло. Не встать ли открыть окно, подумал Леонардо, но побоялся, что разбудит Симонетту и что ночной воздух повредит её лёгким.

Она искала его — даже во сне. Возможно, почувствовала, что он проснулся и вот-вот должен уйти, потому что повернулась к нему, обвив его ногами, нашаривая его руку и грудь. Когда Леонардо смотрел на неё — она была так бледна и светловолоса, призрак, обретший плоть — ему представлялось, что и в самом деле на несколько часов он оказался вне реальности.

Но теперь Леонардо очнулся; во рту у него было мерзко, голова болела, он чувствовал себя страшно одиноким. Чары рассеялись.

Внезапно Симонетта закашлялась, она кашляла непрерывно, и кашель бросал её из стороны в сторону. Она мгновенно проснулась, глаза её расширились, она смотрела перед собой и старалась вздохнуть, обхватив грудь руками. Леонардо поддержал её и дал немного вина. Она снова закашлялась, но ненадолго.