— Прости, что разбудила тебя, прекрасный Леонардо, — сказала она, вытирая рот краешком дамастовой простыни, в которую он её завернул.

   — Я не спал.

   — Давно?

   — Нет, не очень.

   — Уверена, вечеринка в самом разгаре. Хочешь вернуться? — Симонетта опять кашлянула, поднялась, собрала блестящие светлые волосы, что спадали до ягодиц, потом открыла сундук, стоявший у кровати, и достала индиговое, в талию, платье без камизы. Оно открывало плечи, которые под шёлковой сеткой с золотыми птицами и драгоценными камнями казались сгустками лунного света.

Лишь Джиневра превосходила Симонетту в красоте.

   — У тебя нет вопросов? — с улыбкой спросила она.

   — Ты собиралась сказать, кто сыграл моего двойника. — Всё ещё чувствуя себя неловко, Леонардо последовал её примеру и оделся.

   — Леонардо...

   — Да?

   — Ты такой... далёкий.

   — Прости.

Симонетта подошла поближе.

   — Мне можно доверять. Со мной твоё сердце в безопасности. И, возможно, я смогу помочь тебе.

   — Но как я смогу отплатить тебе за твою доброту?

   — Никак.

   — Тогда почему...

   — Потому что я умираю и хочу быть щедрой. Потому что боюсь и не могу открыться ни перед кем из сильных. И конечно же не могу доверять женщинам. Но тебе доверять я могу, милый Леонардо.

   — Почему ты так в этом уверена?

   — Я верю Сандро, а он считает тебя братом.

   — Тогда не лучше ли тебе избрать Сандро? Он живёт ради тебя.

   — Верно. И он любит меня. Я могу только дать ему надежду — и уничтожить её. Я не могу позволить ему стать мне ближе. Держи его покрепче, когда я уйду.

   — Симонетта, ты не должна... — Но Леонардо оборвал себя. Сказать было нечего: она хорошо подготовилась к тому, что Вергилий назвал «день превысший и час неизбежный». Помолчав немного, он сказал: — Думаю, ты права — насчёт Сандро.

Симонетта придвинулась к Леонардо; он был высок, и она смотрела на него снизу вверх.

   — Это не просто страсть, — сказала она. — Менее всего страсть. Этого мне более чем хватает. Но я совершенно одна.

   — Вся Флоренция обожает тебя.

   — И всё же...

Леонардо обнимал её, желая, чтобы на её месте была Джиневра, но всё же радовался её теплу, близости, её запаху из смеси пота и духов... и, возможно — только возможно — он всё же исцелится...

Возможно, она поможет ему...

Леонардо почувствовал, что снова возбуждается, но Симонетта со смехом отстранилась.

   — Кто знает, могу ли я положиться на тебя?

   — Тогда скажи, кто там, внизу, изображал меня?

Симонетта опустилась на кровать, отпила вина из кубка.

   — Ну конечно же это был Нери.

   — Так я и думал. — Леонардо присел рядом с ней. — Надо отдать ему должное, имитатор он прекрасный.

Она засмеялась.

   — Милый мой Леонардо, если мне, как ты считаешь, поклоняется вся Флоренция, то Нери, должна сказать, поклоняется тебе.

   — Мне казалось, я только и нужен ему, чтобы служить приправой на его вечеринках.

   — Он плохой художник, но хороший собиратель, и глаз у него верный. У него есть несколько твоих работ.

   — Что?

   — Просто наброски, Леонардо. Тебя трудно собирать. По слухам, даже маркизе Изабелле д'Эсте не удалось заполучить одну из твоих маленьких Мадонн.

   — Я пишу очень медленно, мадонна Симонетта, но очень напряжённо тружусь над несколькими маленькими Мадоннами.

   — Я не рассчитываю оказаться удачливее маркизы, — сказала Симонетта.

   — Богатые покровители вовсе не обивают порога студии Андреа с заказами для меня.

   — У тебя плохая репутация: ты не завершаешь заказанного; но Лоренцо заинтересовался тобой. Посмотрим, что я смогу сделать.

   — Что ж, должен признаться, что вы с Нери надули меня, — сказал Леонардо.

   — Вот как?

   — Если он загримировал тебя и себя — он очень хорош. Быть может, это мне стоило бы поучиться у него.

Симонетта тихонько засмеялась.

   — Ты считаешь само собой разумеющимся, что художник — Нери?

   — Кто же ещё?

   — Ты не можешь даже предположить, что это — я?

   — Я потрясён.

   — Потому лишь, что ты мужчина, Леонардо. Я же и научила Нери, как подражать твоему голосу, а то он квакал, как лягушка. — Она ловко передразнила Нери и продолжала: — Знаком тебе художник Гаддиано?

   — Конечно, — сказал Леонардо. — Ходят слухи, что он сиенец; его заказчикам приходится связываться с ним через поверенного. Гаддиано сделал чудесную терракотовую Кибелу, что стоит у фонтана в садах Медичи в Карреджи. Это так?

   — Ты очень наблюдателен. Это действительно работа Гаддиано. — Тут она встала, подчёркнуто поклонилась и сказала: — А Гаддиано — это я.

   — Ты?!

   — В это не так уж трудно поверить тому, кто всего несколько часов назад считал меня своим другом Нери.

   — Прости моё удивление, мадонна, но большинство нас, смертных, не знает, как бы прожить по-человечески одну жизнь. Ты же живёшь сразу двумя, — заинтригованно добавил Леонардо. — Это как если бы... быть сразу в двух местах.

Симонетта засмеялась и произнесла, цитируя Горация:

   — «Никто не живёт, довольный тем, как он живёт».

   — Под маской Гаддиано ты получила завидную известность скульптора и художника, — сказал Леонардо. — Но у большинства из нас нет способностей к преображению. Быть может, ты — переодетая Парацельсова жар-птица? Превратить себя в Нери, а Нери в меня было бы для такого существа детской игрой.

   — Что же мне ещё делать? — спросила она.

   — О чём ты?

   — Ты можешь жить, не рисуя, не ваяя? О, ты, наверное, можешь — пока остаются наука и твои исследования.

   — Пока видят мои глаза, я могу занимать их и явлениями природы, и предметами искусства.

   — Но я не могу, милый Леонардо. И не могу писать и быть известной под собственным именем... под именем Симонетты.

   — Но такие прекрасные работы принесли бы тебе только честь и славу.

   — С женщиной никто не стал бы считаться, — сказала Симонетта. — Меня не принимали бы всерьёз, я не смогла бы получить и самых простых заказов. Зато как мужчина... как мужчина я могу бороться на равных. Я могу покорять умы и души других мужчин. Как женщине мне подвластны — да и то на время — только их сердца и напряжённые пенисы.

   — Возможно, ты недооцениваешь власть женщины над мужчиной.

   — Изо всех женщин Флоренции менее всего можно упрекнуть в этом меня, — сказала Симонетта. — Но, что бы ты ни думал об этом, женщина — не важно, какое положение она занимает — всего лишь служанка мужчины. Я хочу получить бессмертие... Carpe diem[45]. В отличие от вас всех, моё время ограничено.

   — Но Гаддиано работает уже...

   — Во Флоренции — три года, — сказала Симонетта. — Три года назад я поняла, что умираю. Прошлое Гаддиано придумано мной; оно основано на слухах, картинах, помеченных более ранней датой, нескольких поддельных письмах. О, я обдумывала возможность использовать влиятельных друзей, но меня никогда не приняли бы всерьёз, как не принимают всерьёз мать твоего друга Бартоломею.

   — Но её уважают — как поэтессу.

   — Да, как религиозную поэтессу. Но читают ли её стихи в церквах? На улицах? Будь она повивальной бабкой, от неё и то было бы больше проку. — Симонетта принялась расхаживать по комнате, словно один из львов Лоренцо, запертых в клетке.

Леонардо поднялся и поймал её за руки. Она смотрела в пол, точно Леонардо был её отцом, а не любовником.

   — Я понятия не имел, сколько гнева ты в себе носишь, — сказал Леонардо.

Симонетта сжала его руки.

   — Теперь ты знаешь все мои тайны... как и я твои. Больше, чем ты думаешь, Леонардо.

   — Как бы то ни было, — сказал Леонардо, проклиная про себя Сандро, — ты не должна позволять гневу отравлять себя. Как Гаддиано ты навсегда заслужила место во Флоренции. Клянусь тебе, это правда. — Эти слова её, похоже, обрадовали. — А как Симонетта, — продолжал Леонардо, — ты запомнишься той, что дала облик Венере и множеству Мадонн.